устроить: я еду в Феодосию, чтобы принять Отдел искусства, вот у меня командировка из Одессы. У меня сейчас нет печати, но я думаю, это возможно будет устроить. Где в Старом Крыму местный Исполком?» Войдя в здание, где размещался исполком, Волошин заявил председателю:

«Товарищ, вот в чем дело. Я назначен из Одессы заведовать в Феодосии Отделом искусства. У меня нет печати, а у вас здесь я обнаружил беспорядки. Мне сейчас надо написать бумагу в Исполком села такого-то, относительно картин Айвазовского. Может, вы мне скрепите их печатью своей?» [там же: 274].

Согласно его воспоминаниям, проблема с картинами была решена так, как хотел Волошин. Было ли упомянутое им «назначение» действительно «из Одессы», или, что более вероятно, речь шла об удостоверении, выданном Симферопольским Отделом искусства, неизвестно; важнее, однако, то, что Волошин быстро понял: в том хаосе, которым был отмечен этот переходный период, простая бумажка (в данном случае ее эффект усиливался харизматичным, авторитетным тоном) становилась ключом к исполнению желаний. При всей жестокости, с которой большевики лишали имущества тех, кто владел частной собственностью, – а они и в самом деле могли быть жестоки, – на них удивительным образом действовали маленькие листки бумаги с поставленными на них печатями.

Разобравшись с делом об исполкоме, несколько минут спустя Волошин ознакомился с еще одним способом влияния на местные события, которым обладала новая красная бюрократия, заведовавшая культурой. Астафьев хотел познакомить его со своей женой, и, перейдя улицу и зайдя в маленькое помещение, они застали ее среди груды книг, являвшихся содержанием личных библиотек, которые были реквизированы по всему району. Здесь, как и в Одессе, частная собственность была упразднена, и если кто-то хотел иметь влияние на ее перераспределение, нужно было работать в администрации. Примечательно, что в данном случае речь шла даже не об имуществе, которое могло бы принести какую-то материальную пользу военным действиям большевиков; реквизиция книг была связана исключительно с распространением большевистского контроля на интеллектуальную деятельность.

Волошин внимательно наблюдал за ситуацией; до него дошли слухи о том, что на днях была разгромлена его библиотека, и действительно, когда он приехал в Коктебель, в его доме шел обыск (комендант Коктебеля отобрал сломанный французский горный велосипед Волошина). Понимая, что то немногое, чем он мог обеспечить собственную безопасность и сохранность личного имущества, а также имущества других людей, все больше зависит от обладания маленькими бумажками, Волошин незамедлительно приступил к поиску источника, из которого их можно было бы получить. Проведя несколько дней в Коктебеле, чтобы прийти в себя после путешествия, и вооружившись документом из Симферополя (или Одессы) о назначении его заведующим Феодосийским Отделом искусства, он отправился в Феодосию, в Феодосийский Отнарпрос, в Отдел искусства этого отдела.

Два основных источника сведений о том, чем занимался Волошин в Феодосии, – его собственные воспоминания и воспоминания его старого друга и соседа по Коктебелю Вересаева, с которым мы познакомились ранее как с одним из творцов мифов о дачном кружке Волошина и автором посвященного Гражданской войне романа «В тупике», – несколько противоречат друг другу. Если следовать рассказу Волошина, то его попытка пробиться в Отдел искусства Феодосийского Отнарпроса была неудачной из-за личных разборок и конкуренции среди представителей русской интеллигенции, радующихся тому, что они получили новый доступ к власти. Сложности, с которыми он столкнулся, отнюдь не были связаны с руководством Отнарпроса; более того, эти люди произвели на него впечатление и вызвали восхищение.

Руководителем отделов образования и хозяйства и по всем меркам фактическим главой Отнарпроса был один из старых друзей Волошина, Н. А. Маркс, в прошлом царский генерал, палеограф, археолог и фольклорист, убежденный, что в настоящее время его долг заключается в том, чтобы способствовать просвещению русского народа и руководить отделом так, чтобы «во всем был порядок, субординация и нормальные формы парламентаризма» [там же: 275]. А Отделом литературы и искусства заведовал Вересаев.

Проблема, объясняет Волошин, возникла с В. И. Касторским, который уже окопался в Отделе литературы и искусства. Это был певец, бас, который категорически не желал делиться своими полномочиями. Вооруженный документом, выданным ему в Одессе (или Симферополе), Волошин предложил Касторскому разделить ответственность так, чтобы тот занимался театром, а ему предоставил руководить изобразительными искусствами. Однако Касторский был решительно против этого и, по-видимому, настрочил телеграмму в Одессу (или Симферополь), требуя сообщить, обязан ли он разделить свои полномочия с Волошиным. Согласно Волошину, вскоре пришла ответная телеграмма, в которой говорилось: «Назначение Волошина рассматривать как недоразумение». «Представляю, – отмечает Волошин, – что про меня писалось и результатом каких сплетен явилась эта краткая формула» [там же: 276]. Это наглядная иллюстрация баланса сил между центром и периферией, урок того, как важно иметь хорошие связи на местах, чтобы полученный от более могущественного, но удаленного административного органа документ имел силу. Плохие отношения на местах могли легко свести на нет хорошие отношения с теми, кто находился вдалеке[150].

Возникает резонный вопрос: почему при таких обстоятельствах Волошину не помогли два его облеченных властью друга, Маркс и Вересаев? Ответ заключается в том, что для большевиков Волошин был, по сути, менее подходящей фигурой, чем можно предположить на основании его рассказа. В Одессе его отнюдь не сочли полностью своим: вспомним, что, несмотря на его желание участвовать в украшении города к 1 Мая, его не включили в группу художников, которым было поручено это задание. По словам Бунина, Волошина оклеветали в одесской большевистской прессе и не предоставили возможности выступить в свою защиту. Это делает еще более удивительным его успех в получении уступок от одесского председателя Чека и военно-морского начальника Одессы.

Теперь же, в Феодосии, он иногда оскорблял даже своего коктебельского соседа и приятеля Вересаева тем, что воспринималось искренним и сделавшим свой политический выбор Вересаевым как неуважительные насмешки над большевиками и их идеалами; действительно, складывается впечатление, что в Волошине возродилась склонность к карнавальному осмеянию власти, в данном случае – власти большевиков. Присутствуя на театральном собрании Отдела искусств, в котором принимали участие представители рабочего класса, Волошин заявил, что, по словам Оскара Уайльда, искусство всегда совершенно бесполезно. Принцип, который необходимо соблюдать, продолжал он, состоит в том, что, какие бы эмоции зритель ни испытывал в театре, в жизни он их уже не испытает. «Поэтому, например, если мы хотим убить в человеке стремление к борьбе, мы должны ставить пьесы, призывающие к борьбе; если желаем развивать целомудрие, то надо ставить порнографические пьесы» [Вересаев 1982: 530].

Естественно, такие шутки совсем не соответствовали серьезным большевистским взглядам на ценность искусства и литературы как инструментов, используемых для воспитания