В средней части судна, где находилась я, располагалась чистая публика, достатком и рангом повыше. Надо мной, стенка в стенку с командной рубкой, были каюты капитана, первого и второго помощника, лоцмана и телеграфиста. Но сердце парохода – билетная касса. А первый помощник капитана – это и администратор, и доктор, и полиция, и друг в беде.

Стюард сделал мне знак рукой:

– Госпожа Фалк?

Он повел меня вперед, под крытую палубу, к лестнице возле кают-компании, по которой мы поднялись к салонам первого класса, очутившись под командным мостиком, расположенным в штурманской рубке. Но вместо того чтобы наверху лестницы свернуть направо, стюард открыл лакированную дверцу красного дерева по левую руку.

В каюте была широкая кровать возле переборки, маленький письменный стол, раковина и мягкий кожаный диван под иллюминатором, выходящим на палубу. Пахло лосьоном после бритья, сигаретами и водкой. Тур не двигался, смотрел наружу. Как всегда, хорошо одет, в темном костюме в полоску, узел галстука не затянут, на ногах ботинки ручной работы. Он медленно обернулся.

– Можете идти, – сказал он стюарду. – Мне надо поговорить с женой… Вера. – Он поцеловал меня в щеку.

– Ты не видел Улава с тех пор, как он родился, – сказала я, протягивая ему малыша.

Когда мы поженились, Тур потребовал, чтобы я обращалась к нему на «вы», наверняка потому, что такова была архаичная традиция у континентальной знати, особенно во Франции. Только я наотрез отказалась, называть мужа на «вы» шло вразрез абсолютно со всем, что я впитала в своем окружении, со всеми ценностями, какими я дорожила. Я рассказала Туру кое-что вычитанное в книге британского писателя Джорджа Оруэлла: когда на первом этапе гражданской войны анархисты захватили власть в испанской Барселоне, они отменили «вы» точно так же, как сменили костюмы и цилиндры на береты и комбинезоны. В ту пору Тур еще безумно меня любил, а оттого рассмеялся своим сухим смехом и ласково погладил по голове: «Ах, Вера, Вера. Ладно, будем на „ты“».

Сейчас он бросил взгляд на Улава и неловко взял его на руки.

– Подрастает, – коротко сказал он, подержал сына на вытянутых руках и отдал мне.

– Пришлось потратить время и силы, чтобы уговорить немецких офицеров отдать люкс мне, – сказал Тур. – Штурмбаннфюрер гестапо занял соседнюю.

Открытый чемодан лежал на краю кровати, а в шкафу за моей спиной уже виднелись три костюма, запасная пара ботинок и кожаные зимние сапоги. Тур отошел к иллюминатору и смотрел наружу, почти отвернувшись от меня.

– Меня грызет совесть перед мамой, – сказала я. – Очень боюсь, что она не доживет до нашего приезда.

Слегка неуклюже Тур попытался погладить меня по спине.

Хотя поженились мы всего два года назад, наши жизни уже начали расходиться. Тур, судовладелец в третьем поколении, был почти вдвое старше меня. Возглавлял «Ганзейскую пароходную компанию», коронную драгоценность фалковских пароходств.

«Ганзейская» владела большим флотом на местных и зарубежных линиях, и в этот военный год Тур близко сотрудничал с конкурентами из «Северонорвежской компании», с которой «Ганзейскую» связывали тесные узы и которая владела несколькими судами «хуртигрутен», в том числе «Принцессой».

В итоге он занял стратегическую позицию, какой в ту пору могли достичь буквально считаные норвежцы. Территория Норвегии вытянута в длину, и – пока маршрутные авиарейсы и трейлерные перевозки не стали обычным делом – людей и товары перевозили морем вдоль побережья. Эти связи уходили корнями в глубины истории: сотнями лет шкиперы ектов возили с севера в южные районы сушеную рыбу, с юга – зерно и прочие продукты, которых недоставало на севере. «Хуртигрутен» была линией жизни между рыбопромысловыми отмелями на севере и важными торговыми городами Вестланна.

Стратегический контроль над прибрежными маршрутами отнюдь не утратил важности оттого, что на норвежской земле дислоцировалось несколько сотен тысяч немецких солдат. Они выстроят оборонительные укрепления и усилят северный фронт на случай нарушения Советским Союзом пакта о ненападении.

– Вера, – уже мягче сказал он, садясь на кровать. – Иди сюда, дорогая.

Осторожно, чтобы малыш не проснулся, я затащила корзину с Улавом под раковину и села рядом с мужем. Тур был на пятнадцать с лишним лет старше меня, человек из другого круга и другого времени, когда мужчинам полагалось быть корпулентными и ходить в галстуке-бабочке, сюртуке и пенсне.

Но кое-что в нем мне нравилось. А именно – предсказуемость. Мои нервные срывы Тур воспринимал весьма рассеянно. Случись ему вдруг прочесть книгу Вирджинии Вулф, Зигмунда Фрейда или еще что-нибудь современное о людских чувствах, он бы, наверно, счел их неврозы совершенно ему чуждыми, как мне, например, совершенно чуждой казалась кровная месть в старинных родовых сагах. Тур не впадал в отчаяние и не начинал почем зря заламывть руки. Из-за немецкой оккупации или удручающих вестей с Западного фронта Страшный суд ближе не стал, так он рассуждал.

«Нацисты, без сомнения, вульгарные остолопы, – говаривал он за утренним кофе в Хорднесе, – хотя, по-моему, газеты непомерно раздули эти якобы гонения на евреев в Германии».

Сейчас он осторожно гладил меня по спине, я чувствовала, как его большая рука скользит по моему боку и вниз, неторопливо и уверенно.

– Вера, я не знаю, каково тебе в нынешней ситуации. И мама при смерти. И с ребенком столько возни.

– Мне было так одиноко, – тихо сказала я. – Ты должен больше бывать дома.

Избегая моего взгляда, он раздраженно тряхнул головой:

– Наша усадьба сама себя содержать не будет. Жизнь, какой ты живешь, не бесплатна.

Я вздрогнула и высвободилась.

– Если речь о деньгах, я могу спать на полу в трюме.

Сильной рукой он обнял меня за плечи.

– Само собой, спать ты будешь здесь, со мной. Хотя обстоятельства могли бы, конечно, быть и получше. Но мы плывем на север, Вера. Мимо самых красивых на свете ландшафтов.

Кончиком пальца Тур погладил меня по затылку.

– Я люблю тебя, дорогая.

Он поцеловал меня в шею, скользнул губами по груди, уткнулся в кружевной бюстгальтер. Я закрыла глаза. Одной рукой он принялся ласкать мои бедра, и тут я открыла глаза, огляделась.

– Нет, – прошептала я.

Губами он коснулся моего уха.

– Почему?

Раздосадованно и смущенно он отодвинулся от меня.

Мы лежали, глядя каждый в свою сторону. Пыхтели машины, сквозь стены доносились далекие голоса, веселая болтовня.

В эту минуту в корзинке захныкал Улав. Я вынула его оттуда, стала качать на руках, осторожненько целуя мягкое темечко и вдыхая сладковатый, слегка дурманящий запах мягких волосиков. Потом поднесла разинутый птичий ротик к груди, и он принялся сосать с необъяснимой для беспомощного младенца силой.