конца жизни: условия таковы, что немногие выберутся отсюда живыми!

К вечеру оказалось, что пятая артель недодала песку — мороз. Опять же, грунт попался плотный, камень пошел. Не их вина, но тут виновных не ищут — тут назначают крайних…

Вечером всех из пятой артели отправили на плац. Нас тоже согнали — «на страх, на науку». Солнце уже зашло за горы, костры освещали наши обмороженные, осунувшиеся лица. Солдаты выстроились в два ряда с розгами. Понурые мужики из пятой артели стояли в ожидании. Командир, горный офицер, с каменным лицом прокричал:

— За неисполнение — розги! По сотне каждому! И бога молите, что только розгами!

С несчастных содрали одежду. И это на морозе! И пошло: хрясь, хрясь, хрясь… Ветхая ткань рубах рвется, человеческое мясо рвется. Мужики кричат, один упал — его поднимают. Кулаки сжимаются от бессильной ярости. Рядом Софрон Чурисенок стиснул зубы:

— Э-эх, робяты… Мы же люди, не скот!

В общем, унесли пятую артель после экзекуции на руках.

Вечером темнее тучи в наш барак в сопровождении солдат пришел вашейгер Климцов.

— Начальство недовольно, робяты. Мало золота даем. Шестьдесят шесть пудов на круг — разве это дело? Раньше сто давали! Вы тут какой-то секрет знаете, как породу быстрее черпать…

— Ну знаем, и што? — угрюмо спросил Фомич.

— Выходит, надобно поделиться!

— А нам что за это будет? — с явным вызовом произнес Викентий.

В наступившей тишине щелкнул взводимый курок — унтер рядом с Климцовым напрягся. Климцов секунду смотрел на Фомича, затем подошел и врезал ему пару раз по лицу. Варнак отлетел в угол.

— Ты мне тут не балуй! Сказано — надо, значит — надо! — прошипел Климцов.

— Надо — так поделимся, — видя, что дело пахнет керосином или розгами, тут же вмешался Чурис.

— То-то же! — прорычал вашейгер и ушел.

Фомич тяжело поднялся, сплюнув кровью.

— Ты чего на него-то, Фомич? — с изумлением спросил Тит.

— А ты сам подумай. Аль неводомек? — прошипел Фомич и отвернулся.

— Так всем после этого урок поднимут. Скажут: «Можете ведь больше делать, значит — делайте», — объяснил я непонятливым.

Чурис тут же сбледнул лицом.

— Ну, извиняйте, ребята, я не хотел!

Все легли спать, а я долго еще раздумывал, как же это хреново, когда самые благие начинания оборачиваются только новыми страданиями…

Действительно, на следующий день к нам привели всех «вожаков», и мы показали им нашу методику. Через пару дней уйму рабочих перевели на вскрытие ручьев. Урок, разумеется, увеличили вдвое.

Вдвое!!! А ведь далеко не все работали вдоль ручья, где только и возможна была наша стахановская методика! И над прииском воцарилась всеобщая скорбь.

— Чую, добром не кончится! — каждодневно бубнил Фомич.

И он оказался прав. Первую неделю все шло хорошо — промывка увеличилась, начальство было довольно. Но через неделю народ, которому не досталось участков в ложе ручья (а норму увеличили и им), начал бузить.

В тот день мы уже почти закончили утреннюю работу. Нам даже дали хорошую хлебную пайку — настроение было почти праздничное. К нам прибежал Чурис, сунул ноги к костру.

— Ну что, господа арестанты, поснедаем? А то уж у меня кишка кишке дает по башке! — весело спросил он, берясь за ложку.

Тррах!

Страшный грохот прервал его. Я оглянулся и замер. Ледяная плотина, наше гениальное изобретение, лопнула. Столб воды, камней и льда взметнулся в небо и рухнул на людей в русле ручья.

— Тикаем! Спасайтесь! — заорал Фомич, бросая поварешку.

Мы бросились кто куда. За спиной нарастал рев потока. Мгновение — и страшный удар ледяной воды сбил меня с ног.

Глава 18

Глава 18

Ледяная вода сомкнулась над головой, мир звуков сменился глухим, давящим гулом. Поток тащил меня, как тряпичную куклу, швыряя из стороны в сторону. Холод сковал тело мгновенно, парализуя волю.

«Только бы не башкой о камни!» — мелькнула последняя мысль, прежде чем легкие обожгло ледяной водой и сознание начало мутиться…

Не помню, как выбрался. Кажется, чья-то сильная рука — Тита или Сафара — рванула меня из стремнины на скользкий берег. Я откашливался, выплевывая грязную воду и куски льда, пытаясь отдышаться. Вокруг был сущий ад: крики, стоны, барахтающиеся в воде люди, которых уносило течением, мечущиеся по берегу конвоиры, пытающиеся согнать уцелевших в кучу. Несмотря на ледяную воду, кожа горела.

Спасать утопающих? Тут бы самому копыта не отбросить! Охрана быстро пересчитала поголовье — недосчитались больше двадцати человек. Списали на стихийное бедствие и производственные издержки. Подумаешь, двадцатью каторжниками больше, двадцатью меньше — бабы еще нарожают! Нас, мокрых и дрожащих, как цуциков, погнали в барак — сушиться и радоваться жизни.

— Иди уже, Подкидыш, — прохрипел рядом Фомич, тоже мокрый с головы до ног, но державшийся молодцом. — Верно, сегодня работа отменяется — вишь чего учудилось-то!

Уже в «уютной» атмосфере нашего барака, развешивая смердящую мокрую одежду на камнях у очага, мы узнали все подробности катастрофы. Ледяная запруда не выдержала напора воды. Кто бы мог подумать! Поток смел все на своем пути, завалив камнями и льдом тех, кто копался в ямах. Двадцать три трупа. Из нашей артели тоже минус один — Васька, тот самый нелюдимый мужик, которого приписали для ровного счета. Не свезло парню. Впрочем, кому тут везет?

Два дня работы не велись — официальный траур и разбор полетов. В бараках только и разговоров было, что о трагедии. Винили, конечно, начальство — Климцова, Разгильдяева и всю их шайку-лейку. Но обвинять можно было сколько угодно — а толку-то?

На третий день траур, видимо, закончился. В барак без стука ввалились надзиратели, а следом несколько арестантов вкатили тачки, доверху набитые… кандалами! Ножными и ручными. Здрасьте, приехали!

— Это шо за новости⁈ — прокатился по нарам возмущенный гул. — Мы теперь в железах вкалывать будем⁈ Ироды! За золото Христово готовы родную мать продать!

— Молчать, падаль! — рявкнул один из надзирателей, но шум не утихал. Барак роптал.

Тогда вперед вышел Климцов. Лицо темное от злости, в руке — кнут-семихвостка. Он медленно пошел вдоль нар, останавливаясь возле самых горластых и пристально, не мигая, глядя им в глаза. Тяжелый, нечеловеческий взгляд, от которого мороз по коже. Взгляд, говоривший без слов: «Ну? Пикнешь? Я тебе хребет этим кнутом перешибу». И это действовало лучше любых криков. Шум постепенно стихал. Арестанты, еще минуту