— Почему? — спрашивала я у ведающего визами чекиста.

— Это наше дело. Мы не обязаны пояснять.

Тогда я решила обратиться за содействием к комиссару печати и тотчас убедилась, что совершила ошибку: относившейся ко мне до сих пор сравнительно благожелательно, он мгновенно переродился.

— «На время»?.. — иронически переспросил он и тотчас же возбужденно и резко добавил: — Знаем мы эти «временные» выезды за границу. Не вы первая… Эмигрировать, чтобы писать там разные пасквили на нас.

— Но я и не помышляю о том, чтобы покинуть Россию навсегда. Я хочу прокатиться, освежить душу новыми впечатлениями и вернуться сюда с иностранной валютой.

— Откуда же вы возьмете ее? — поинтересовался комиссар.

— Захвачу с собой нисколько картин своей коллекции, продам их там за хорошую цену и возвращусь сюда тратить доллары и франки[116].

— Да, попутно рассказав своим эмигрантским приятелям и иностранцам все, что вы здесь видели и слышали, конечно, умолчав о положительном.

— Во-первых — ничего особенного я здесь не видела и не слышала, — успокоила я комиссара, — а затем, можете быть уверены, что, зная ваше отношение к болтливым, я за версту обегала бы «эмигрантских приятелей» и с иностранцами разговаривала бы о чем угодно, кроме СССР.

— Во всяком случай на меня в этом деле не рассчитывайте… Вы уже подали заявление? Опасаясь, чтобы комиссар не воспрепятствовал моему выезду, я ответила:

— Нет, это еще далекое будущее: сейчас у меня нет денег на такую поездку. К осени будущего года я, наконец, закончу «Коммуну — Земной мир», получу под нее от Госиздата аванс и тогда уж, конечно, не отступлю от вас, чтобы вы исхлопотали мне разрешение на месячную заграничную поездку.

— А я вам советую вообще оставить эту затею с эмигрантством, — уже более спокойным тоном сказал комиссар. — Здесь вам живется пока не худо, а там будете сидеть без работы.

— Но, повторяю, я и не думаю эмигрировать, а если бы это было так, то почему вы думаете, что я «сидела бы там без работы»? Ведь в Европе пресса свободна, и я могла бы снова заняться литературой, не имеющей отношения к политике.

— Вы забываете, что девять десятых европейских современных изданий в наших руках.

— Мудрено помнить то, о чем я слышу впервые; но если это даже действительно так, то помимо иностранной прессы там есть еще и эмигрантская.

— В наиболее влиятельные из ее изданий, которые субсидируются нами, мы не пропускаем нежелательных нам лиц, а в других, действительно враждебных есть наши агенты.

— Я, конечно, не знакома с условиями эмигрантских изданий и с их направлением, но думаю, что раз они эмигрантские, то все одинаково враждебны вам. О каких же «субсидиях» может быть речь, если они пишут против вас? Или вы говорите о коммунистических?

— Ничего подобного. Писать можно против, но как. Есть факты и факты. Мы ничего не имеем, если нас называют палачами, грабителями, рисуют в ярких красках ужасы «застенков ГПУ» или Соловков, потому что это будит любопытство иностранцев, что нам полезно. Вы, наверно, читали «Сад пыток»[117]? Эта книга разошлась в несметном количестве экземпляров и принесла автору хороший доход, а в ней говорится не о «божественных откровениях» и не о буржуазной морали. Талмуд говорит, что бесстыдна не женщина, сбрасывающая с себя одежду на глазах толпы, а те, кто на нее смотрит.

— Но, если вы даже субсидируете издания, именующие вас палачами и грабителями, чему я — скажу откровенно — не верю, тогда что же вы называете пасквилем? Не все ли вам равно, что говорит толпа, глядя на вас, по вашему сравнению, — «обнаженную, но целомудренную женщину»?

— Совершенно безразлично, пока это не вредит нам.

— Значит пасквилем вы назовете истину, если она вредна вам? Странные понятия о пасквиле.

— Истину можно осветить ложно.

— Ну, а если в поддерживаемые вами издания проникают лица вам нежелательные, как поступаете вы тогда?

— Мы устраняем их.

— Террором?

— Нет, зачем… Есть другие более невинные средства.

— Например?

— Наши агенты распускают в кругах, к которым принадлежит вредитель, слухи, что он провокатор, и после этого ему, конечно, не дают больше ни говорить, ни писать. — Кто же поверит этому, если он «вредил» вам?

— Вы плохой психолог, хоть и писательница, — усмехнулся комиссар. — Вспомните французскую поговорку «Calomniez, calomniez, — il en reste toujours quelque chose»[118].

— Да, после всего слышанного от вас о зарубежной прессе желание работать там действительно отпадет.

— Я же вам сказал, что для вас будет спокойнее и полезнее оставаться здесь. А для освежения и новых впечатлений вы можете прокатиться не за границу, а на Кавказ или в Крым. Я даже посодействую вашему устройству там месяца на два в одном из наших лучших санаториев.

— В самом деле, как это я раньше не подумала об этом… В Сочи ничуть не хуже, чем на Ривьере, — сделав вид, что соглашаюсь с мнением комиссара, ответила я.

Начиная свои хлопоты о выезде, я должна была действовать теперь так, чтобы слухи о них случайно не дошли до комиссара. Наводить об этом справки сейчас, после нашего разговора, он не имел оснований, и, пользуясь этим, мне надо было торопиться.

На этот раз после бесконечных хождений по учреждениям за всевозможными удостоверениями я явилась в «Бюро Виз», вооруженная семью докторскими свидетельствами, из которых данное профессором Бехтеревым гласило о «необходимости перемены обстановки и ввиду угрожающих жизни сердечных припадков сопровождения больной близким лицом».

Однако наученной опытом мне и это «вооружение» не давало полной уверенности в получении разрешения, и я уже окончательно сговорилась с павловским железнодорожником, что в случае отказа он тотчас же переведет нас через границу Витебской губернии. Совершить это теперь, когда морозы сковали болота, было, по его словам, «совсем пустое дело».

Хотя я предъявила детально заполненную анкету, принимавший прошения чекист устроил мне допрос с предложением «повернуться в профиль» (как на предъявленной фотографии) и с вопросами, имеющими явную цель изобличить в несоответствии ответов с анкетными.