Обратил мое внимание подававший одновременно со мной прошение о выезде молодой человек, весь облик и манеры которого ярко говорили о его непролетарском происхождении.

— Призывной возраст не отпускаем, — пробежав поданное ему заявление, ответил чекист, и надо было видеть отразившееся на лице юноши отчаяние, чтобы понять трагедию сидящих в большевистской мышеловке узников.

Четырнадцатидневный срок до получения ответа из Бюро я употребила на устройство своих денежных дел. Официально разрешалось вывозить за границу только триста рублей, но при дороговизне жизни в СССР, не отказывая себе в пище и в одежде, я никогда не имела на руках свободными даже таких денег. Главное, на что рассчитывала я, были заработанные мужем за строительные работы в «Севзапторге» несколько тысяч, выдачу которых там обещали ускорить и которые я предполагала передать за границу тем же способом, что и рукопись этой книги.

Кроме того, я решила продать несколько мелких картин своей коллекции, что можно было сделать, не привлекая внимания живущих в доме коммунистов.

Услыхав, что среди ликвидируемых картин имеется редкая гравюра времен королевы Елизаветы Английской, мне посоветовали в одном консульстве предложить ее английскому консулу.

Но и здесь выяснился риск сношений с иностранцами.

— Только лучше не идти к нему лично, — сказали мне. — На днях приглашенные на обед русские знакомые этого консула по выходе от него были арестованы дежурившими у дома агентами ГПУ и освобождены лишь после того, когда обыск у них не дал ничего компрометирующего. Вы хлопочете о выезде, поэтому вам надо быть особенно осторожной.

Явившись через две недели в Бюро виз, чтобы узнать о решении своей участи, я с волнением подошла к вывешенным в приемной спискам фамилий лиц, получивших отказ или разрешение, и… как передать то отчаяние, какое испытала я, увидав свою фамилию в первом, какими словами выразить охватившую меня бурную радость, когда выяснилась ошибка и мне вручили заграничный паспорт.

Порывая со всем, с чем были связаны привычки долгой жизни, и бросаясь в неизвестность, без средств и особых надежд, я готова была, по-институтски, целовать открывавшую мне двери тюрьмы книжечку и выдавшую ее «гражданку».

Выйдя из Бюро, я встретила знакомого поэта и сказала, что на время уезжаю за границу и буду оттуда писать.

— Нет уж, ради Бога, не пишите, — испугался он, — вам-то, сидя там в безопасности хорошо будет, а тут «за сношения с иностранной державой» не поздоровится.

Опасение было справедливо: незадолго до этого кузина моего мужа за ограничивавшуюся вопросами о здоровье переписку с жившей в Германии сестрой была вызвана в ГПУ и допрашивалась следователем в течение шести часов.

При сдаче мной экспертам Главнауки[119] картин все шло благополучно до тех пор, пока они не увидели одну, изображавшую городового с найденным ребенком на руках. Картина поражала живостью и будила такие чувства, что эксперты, переглянувшись, объявили о невозможности выпустить ее из СССР.

Только после долгих переговоров, при неожиданном содействии присутствовавшего при этом военного чекиста, картина получила пропуск.

— Пускай увозят, городовому теперь больше подходящее место у капиталистов, чем у нас, — сказал он.

На этот раз удача сопутствовала мне во всем, хлопоты мои уже близились к концу, до отъезда, то есть до срока, на который был выдан паспорт, оставалось всего две недели, когда однажды, продрогнув на двадцатиградусном морозе, я почувствовала сильное недомогание.

Однако обращать внимание на здоровье не было времени, и я продолжала выходить до тех пор, пока болезнь не вынудила меня обратиться к доктору.

— Воспаление легких, — сказал он. — Вы запусти ли его, и теперь вам придется пролежать месяца два, а если болезнь осложнится, то и больше.

Восемь бесконечных недель пришлось провести мне в состоянии мучительного, в данных условиях вынужденного бездействия. Полагавшаяся паспорту двухмесячная отсрочка, после которой он становился уже недействительным, мало успокаивала меня, ибо болезнь могла затянуться, а политические причины — заставить власть в любой момент снова закрыть границы.

Но наконец настал день, когда и это, казалось, последнее препятствие миновало: доктор разрешил мне выходить, и я направилась брать билеты на пароход, отходящий 21 мая на Штеттин.

Единственное, что еще несколько беспокоило меня, была задержка «Севзапторгом» денег, но зная, что мы «на месяц» уезжаем за границу и у нас уже взяты билеты, там уверили, что беспокойство это безосновательно, что в крайнем случае расчет с мужем будет произведен накануне нашего отъезда, то есть двадцатого, внеочередно из имеющихся в кассе особых сумм.

До сих пор «Севзапторг», не в пример другим советским учреждениям отличался аккуратностью, и поэтому не верить словам заведовавшего выплатой коммуниста не было оснований, тем более что ожидание в этот раз и без того было длительным.

Покончив со всеми остальными делами, я решила поехать в Царское Село, осмотреть открытые для обозрения личные покои царской семьи, а затем побывать на петроградских кладбищах, чтобы проститься с могилами близких[121].

Весенний теплый день.

Солнце уже согнало снег с полей, и только под откосами железнодорожной насыпи он еще держится — рыхлый, пожелтевший.

«Детское Село»!

Поезд медленно подходит к станции, и нагруженная пакетами, котомками, баулами серая толпа, бесцеремонно толкая друг друга, высыпает на перрон.

На улице, переименованной в честь одного из участников убийства государя, в «улицу Белобородова», толпа быстро распыляется.

Советская аристократия — два матроса в необъятных «клешах», упитанный спекулянт в сопровождении носильщика с чемоданами и пьяненький товарищ пролетарского вида быстро разбирают стоящие у вокзала ободранные кривые пролетки и с грохотом уносятся вдаль.

Публика попроще, взвалив на плечи поклажу, торопливо расходится по домам, а я, оставшись в одиночестве, не спеша направляюсь к Александровскому дворцу.

Как постарело Царское, как веет от него кладбищем!

Сколько разрушенных и полуразрушенных домов, еще сохранивших на стенах гербы прежних владельцев, сколько поросших травой площадок с грудами кирпича и железа.