Было бы слишком долго описывать все достопримечательности советских кладбищ, скажу еще только о бросившемся мне в глаза, по-видимому, недавно вынутом из могилы, простом деревянном кресте, с краткой надписью:

«…убит в 1925 году».

Заинтересовавшись, я спросила у сторожа, откуда этот крест.

— Офицер один, во время ареста не давался, так убили. После похоронить матери дозволили, а как увидел тут коммунист один надпись, да узнал, за что убит, велел крест снять.

А вдоль тротуара монастырского двора, в назидание прохожим, тянется ряд могил «революционных товарищей» с соответствующими надписями.

Историческая святыня Петербурга — Александро-Невская лавра — осталась уже далеко позади, а передо мною все еще вставали разложившиеся лица покойников, и, вероятно, в связи с этим представлением преследовал трупный запах размытых водой могил.

Это было моим последним «ярким» впечатлением в СССР.

До отхода парохода оставалось только три дня, и я отправилась с кузиной мужа[130] в германское консульство за транзитной визой.

Вышли мы оттуда очарованные виденным: обыденная вежливость, приличные манеры и чистые воротнички служащих произвели на советских гражданок неизгладимое впечатление: «Другой мир».

Но впечатление это быстро сменилось специфически советским. Вернувшись домой, я узнала, что телефонировавший в мое отсутствие комиссар просил меня приехать в Дом печати «непременно сегодня в четыре часа».

Конечно, первой моей мыслью было, что он узнал о моем отъезде и хочет ему воспрепятствовать; однако комиссар встретил меня очень любезно, участливо осведомился, вполне ли я оправилась от болезни, и затем сказал:

— А я хотел вам предложить кое-что… Не хотите ли заработать много денег?

— Конечно, хочу. Только это не так просто.

— Очень просто. Дело в том, что я командируюсь на три месяца за границу.

Комиссар умолк, многозначительно на меня глядя.

— Но какую же связь может иметь мой заработок с вашей командировкой? Ведь получу за нее не я?

— Значительную часть можете получить и вы… Вам известно, что после Володарского я считаюсь у нас наиболее талантливым агитатором — меня называют «королем агитации», — с гордостью сказал комиссар. — Все мои речи, конечно, записываются, большинство отпечатано в миллионах экземпляров и читается на разных фабриках и в провинциальных и петроградских красноармейских клубах.

— Все же не понимаю, при чем здесь я?

— Я предлагаю вам в мое отсутствие читать эти речи… за большое вознаграждение. Вы учились декламации, и ваши индивидуальные качества вполне подходят для того, чтобы овладеть вниманием аудитора.

На этот раз я остереглась противоречить или высказать удивление.

— Иными словами, вы снова предлагаете мне заняться агитацией? Но ведь я уже неоднократно говорила вам, что всякая революционная деятельность, какой бы она окраски ни была и если она будет даже, как говорят ученики, «по шпаргалке» — претит мне. Вспомните, — попробовала я пошутить, — слова Пушкина:

— Ну, — ответил комиссар, усмехнувшись почему-то не очень доброй усмешкой, — ваша прошлая и настоящая деятельность указывает, что вы созданы не только для этого.

— Да, но теперь, покончив с Экспедицией и балетной школой, я хочу наконец наверстать отнимаемое мной от литературы в течение всей жизни время. Не вы ли указывали мне, что я затянула свой роман на столько лет, что из фантастического он обратится в реальный, так как ко дню его окончания весь мир будет именоваться Коммуной уже в действительности. Так вот, чтобы этого не случилось и моя осенняя поездка на Кавказ не стала утопией, я решила все лето посвятить работе. Ко дню вашего возвращения из-за границы роман будет готов.

Ничего не ответив, комиссар долго и как бы обдумывая что-то, смотрел на меня.

— Что вы так рассматриваете меня, будто увидели впервые?

— Мне пришла в голову одна мысль… Очень удачная.

— Как выхлопотать мне аванс покрупнее?

— Нет, — снова улыбнулся комиссар, — несколько иная… Я думал… У вас ведь за границей есть успевшая ускользнуть от нас белогвардейская родня. У нее, наверное, значительные связи во влиятельных иностранных кругах?

— Понятия не имею даже, жива ли эта «родня». Я ведь не переписываюсь с ней. Но почему вы заговорили об этом? — уже предчувствуя недоброе, спросила я.

— Я думаю, не взять ли вас заложницей, чтобы при случае обменять на кого-нибудь из наших. Ваши родные, узнав об этом, наверное, все пороги обили бы у иностранцев, чтобы добиться этого.

Уже привыкшая в СССР ко всяким неожиданностям, я все же опешила.

— Напрасно вы думаете, что мои родные могут быть так влиятельны, чтобы осуществить ваш проект, да и у вас есть заложники для иностранцев более ценные, чем я, абсолютно им неведомая. И потом… неужели вы способны были бы совершенно безвинно бросить меня в тюрьму? Вот уже не думала!..

— Отчего же… Если бы этого потребовала революция… Для ее пользы… Я бы распорядился, чтобы вы там ни в чем не нуждались до тех пор, пока вы эмигрировали бы за границу, как хотели, — «при моем содействии».

На этот раз загадочная фраза комиссара о «загранице», сказанная в тот момент, когда заграничный паспорт лежал у меня в сумочке, — почти убедила меня в том, что ему все известно. Но, вспомнив о «дерзости» и слова Гумилева, что «большевики даже расстреливая, уважают смелых», я решила перейти в нападение.

— Это возмутительно, — сказала, я, — что вы думаете распорядиться мной, словно какой-то вещью. Я уже говорила вам и повторяю снова, что расставаться с Россией я не хочу. Оставьте меня спокойно зарабатывать своими литературными вечерами и заканчивать свою работу, которая ведь также явится своего рода агитацией, ибо будет говорить о коммунизме, согласно указаниям Ленина, Зиновьева и других творцов нашей коммуны.

— Ну, хорошо, мы об этом поговорим после моего возвращения из командировки. Там виднее будет.

— А вы еще говорили, — напомнила я комиссару уже уходя, — что преследование интеллигенции не коснется меня.

— Лично вас оно и не касается, хотя вы одно из звеньев цепи, которая с удовольствием обвила бы наше горло, чтобы задушить; но мы теперь достаточно сильны, чтобы сбросить ее и растоптать или переплавить в то оружие, которое нам необходимо. Царская интеллигенция отыграла в нашем строительстве свою роль и является для нас сейчас ненужным, вредным балластом, особенно, если, работая с нами, не исповедует наших идей. Вот вы, например, упорствуете, не хотите приложить вашу энергию к новому строительству и вместо того, чтобы забавлять рабочих, поучать их. Какая же нам польза от вас?