– Тридцать восемь. По-моему, никого у него сейчас нет.

Однако, как ни странно, в прошлый приезд меня одолели сомнения. К нам зашла мисс Каррингтон – она всегда заходит, когда я приезжаю, – и мне почудилась между нею и Люком… как бы это сказать… непринужденность. А может, мне и показалось, она ведь старше Люка лет на десять. Хотя сейчас они выглядят почти ровесниками.

– Может быть, это вошло у него в привычку, – предположил Дэниэл.

– Что именно?

– Самоограничение. Противостояние собственным слабостям.

– Может быть и так, – отозвалась я. С мыслью о Мэтте.

Я включила дальний свет. Был предвечерний час, когда небо еще светлое, а дорога, деревья, скалы уже сливаются в дымчатое марево. Всякий раз, когда дорога забирала вверх, на горизонте показывались огоньки. Струан. Полчаса до дома.

* * *

О многом в этой истории мне остается лишь гадать. К примеру, могу предположить, что миссис Пай в то лето и вправду была серьезно больна и груз забот, и без того немалый, сделался для Мэри непосильным. И она стала искать утешения у Мэтта. Будь у нее больше друзей, или будь у ее матери поблизости родственники, или если бы от Кэлвина не шарахались и хоть кто-то из соседей к нему заходил, Мэри, возможно, не потянулась бы к Мэтту так жадно, так отчаянно, так беспомощно.

А Мэтт был рядом, вот в чем дело. В то лето он бывал на ферме, хотя большей частью пропадал в поле, каждый день, кроме воскресенья. Он бился за каждый пенни, не для себя – ему присудили все возможные стипендии, даже на учебники хватило, – а для нас, чтобы не оставлять нас здесь без гроша.

Словом, он был рядом с Мэри. И они давно уже, можно сказать, сдружились. Думаю, еще год назад его скорбь по родителям сблизила их. Он не скрывал от Мэри своего горя. Может, это и связало их узами.

Все до конца Мэри ему не рассказывала, даже тогда, но я спорить готова, что она рыдала у него на плече. Так, видимо, все и началось.

Он, наверное, ее обнял. Конечно, обнял; так поступают все, у кого плачут на плече, и пресвитериане не исключение. Наверняка он ее обнял. Может быть, неуклюже погладил по спине, как гладил Бо. Стояли они где-нибудь за амбаром или за тракторным сараем, подальше от глаз Кэлвина.

Разумеется, там, где их не видел Кэлвин. Я уверена, при Кэлвине они друг с другом даже не говорили.

Он ее обнял, из жалости, из сострадания, по себе зная, что это значит – быть несчастным и немым от горя. Я не допускаю и мысли, что он был влюблен. Но ему было восемнадцать, и, обняв ее, он почувствовал, какая она нежная. Красивой, на мой взгляд, она не была. Вовсе нет. Слишком мясистая, черты лица расплывчатые. Зато формы были у нее женственные, и когда он ее обнял, она прижалась к нему грудью; он ткнулся подбородком в шелк ее волос, и вся она была такая теплая, душистая. Опять же, ему было восемнадцать. Возможно, до нее он никого еще не обнимал, не считая нас, родных.

В первый раз это была случайность. Он увидел ее в слезах. Постоял неловко, положил на землю свой груз, и они приблизились друг к другу – скорее всего, невольно. Она прильнула к нему – наконец-то ей было на кого опереться, – а он ее обнял. Вскоре она отступила, вытерла слезы и сказала, как всегда, тихо, робко: «Прости».

А он ответил: «Ничего, Мэри. Ничего».

Мы с Мэттом в то лето редко бывали вместе. По утрам он уходил на ферму, когда я еще спала, а вечером возвращался без сил, только и мог что лежать на кровати с книгой. Днем я нехотя выполняла поручения Люка и миссис Станович или играла без увлечения с детьми сердобольных соседей, забиравших нас с Бо к себе, чтобы освободить Люка. Каждую неделю я ждала воскресенья, когда Мэтт будет свободен. Поначалу он и вправду бывал свободен, и водил меня на пруды, как раньше, и рассказывал, как станет в университете изучать прудовую живность и какие там мощные микроскопы – сразу видно, как эти создания устроены. Обещал мне писать, хотя бы дважды в неделю, и рассказывать о том, что он изучает, – и я, когда настанет мой черед, буду впереди всех. Уверял, что даже вдали друг от друга мы все равно продолжим наблюдать за прудами, он и я, и делиться друг с другом своими находками. И опять же, лето никто не отменял. Даже если будет туго с деньгами, на каникулы он будет приезжать домой. Это он мне обещал.

Так было в первые недели после экзаменов – наш привычный распорядок, но еще и полный планов и надежд. Но скоро все изменилось. По воскресеньям, сразу после обеда, Мэтт стал пропадать. Иногда он не появлялся почти до ужина – и весь день насмарку.

Что и говорить, меня это больно ранило, до глубины души. Я допытывалась, где он был, а он в ответ: гулял. Я спрашивала, почему он меня не взял, а он отвечал, рассеянно, но ласково, что иногда ему надо побыть одному. Я спрашивала зачем, а он: надо кое-что обдумать.

Я пожаловалась Люку:

– Мэтт совсем пропал.

– Да, работает.

– Нет, я про то, когда не работает. По воскресеньям.

– Да? – переспросил Люк. – Подай-ка мне молоток.

Он чинил ступеньки, ведущие к пляжу, каждую зиму их корежило льдом. Бо топталась у кромки воды и распевала церковные гимны: Любит Иисус меня, говорит мне… ля-ля-ля… И где только она их набралась – от миссис Станович или в воскресной школе?

– Но куда он уходит?

– Не знаю, Кейт. Мне нужна вон та дощечка. Нет, вон та, покороче. Дай сюда, пожалуйста.

– Но куда-то же он ходит. А я на пруды хочу.

Люк повернулся ко мне с молотком наперевес:

– Он тебя на эти дурацкие пруды водил сто миллионов раз. Отстань от него, ладно? Можно подумать, ты его присвоила.

Он громко застучал молотком. Если ему и не хватало Мэтта рядом как помощника в их единственный общий выходной, то он молчал. Ну а что тут скажешь, при его-то решимости все делать самому? Но, может быть, он думал, что Мэтту страшно оставлять нас одних и нужно побыть наедине с собой, привести мысли в порядок. Так-то оно так, но причина крылась в другом.

Я никаких оправданий Мэтту не искала. Я только об одном и думала, что времени осталось у нас всего ничего. Сейчас, когда я вспоминаю те дни, то обидно до слез, ведь даже те немногие часы я умудрилась испортить. На пруды он меня все-таки изредка водил, но радость моя была отравлена. Мне казалось, Мэтт отвлекается, где-то витает. Я набрасывалась на него:

– Ты что, пруды разлюбил?

А он отвечал устало:

– Что ты такое говоришь, Кейт? Вот что, если тебе в тягость, пойдем домой.

* * *

Ходить на пруды одной мне запрещалось. Там было глубоко, и однажды там утонул ребенок. Потому, наверное, я и пошла – из духа противоречия.

Стоял удушливый зной, ни ветерка. Я шла по рельсам, как по канату, раскаленная сталь обжигала ноги даже сквозь обувь; потом я сбежала вниз по косогору к «нашему» пруду. До чего же неуютно было там одной! Сначала я смотрела в воду, лежа на животе, но все, что там было живого, попряталось от жары. Даже если взбаламутить воду – встрепенутся ненадолго, и вновь тишина. Я встала, от зноя шла кругом голова. Будь здесь Мэтт, он бы укрылся в тени на другой стороне, между нашим прудом и соседним. Внизу под обрывом я замерла, мне почудились голоса, хотя взяться им было неоткуда, сюда ведь никто, кроме нас, не ходит. Я вскарабкалась на обрыв, хватаясь за пучки травы, и вылезла на плоский травянистый берег. И впрямь голоса. Нет, не послышалось. Я выпрямилась, вгляделась вдаль.