* * *

Я увидела их в тени под обрывом в двадцать футов высотой, левее меня. Мэтт был без рубашки, она была расстелена на земле, Мэри на ней лежала, а Мэтт стоял рядом на коленях.

Мэри лежала на боку, сжавшись в комок. И плакала. Лица было не видно, слышен только голос. Мэтт что-то ей говорил, повторял снова и снова. Помню его голос, взволнованный, почти испуганный, совсем чужой. Он все твердил: «Ради бога, прости, Мэри. Прости меня ради бога, прости».

Что же он ей сделал? Неужели ударил, толкнул, повалил на землю? Нет, ерунда, Мэтта так тяжело разозлить, втянуть в драку, одному Люку это иногда удается. Нет, не стал бы он расстилать рубашку, чтобы повалить Мэри, не может такого быть.

Вскоре он помог Мэри встать, протянул к ней руки. Она отвернулась. На ней было платье из набивного ситца – мятое, перекрученное, а спереди расстегнутое. Она принялась его застегивать, неуклюже, всхлипывая. Мэтт стоял рядом – руки опущены, кулаки сжаты – и смотрел на нее.

– Прости, – начал он снова. – Я не хотел, Мэри. Я просто… Но все будет хорошо. Не бойся, все будет хорошо.

Мэри мотнула головой, не глядя на Мэтта. Помню, что возненавидела ее за это, хоть и не все понимала тогда. Она же видит, как он расстроен, и все равно не может простить. Она застегнулась, выпрямилась, поправила волосы.

И в эту секунду Мэри увидела меня. И так дико завизжала от ужаса, что Мэтт отпрянул, и тут он тоже меня заметил. На минуту все мы оцепенели, потом Мэри надрывно зарыдала. Страх ее был так велик, что передался и мне, и я дала стрекача – скатилась вниз по косогору, обогнула пруд, – никогда в жизни мне не приходилось так быстро бегать, сердце колотилось в испуге. Мэтт догнал меня на полпути к насыпи.

– Кейт! Кейт, стой! – Он схватил меня поперек живота. Я вырывалась, брыкалась, метя ему в ноги. – Тише, Кейт! Чего ты так испугалась? Нечего бояться! Кейт, хватит!

– Хочу домой!

– Сейчас пойдем, через минутку. Вместе и пойдем. Но сначала вернемся к Мэри.

– Не хочу я к ней возвращаться, она противная! Надо же так визжать – просто гадость!

– Она расстроена, только и всего. Ты ее напугала. Идем же.

Мэри стояла на прежнем месте, обхватив себя руками, и ее била дрожь, в такую-то жару. Мэтт подвел меня к ней, но сам не знал, что сказать. Первой заговорила Мэри:

– Она разболтает. – Она была белая как мел. Белая, как рыбье брюхо, и вся дрожала, плакала, шмыгала носом.

– Нет, не разболтает. Ты же не расскажешь никому, Кейт?

Я уже оправилась от испуга, его сменил гнев. Так вот где он пропадал? Неужели здесь? В наши драгоценные воскресные дни?

Я переспросила:

– А о чем не рассказывать?

– Ох, Мэтт! Она же расскажет! Расскажет! – И опять слезы.

Мэтт повернулся к ней, потом ко мне:

– Кейт, ты должна дать слово. Обещай не рассказывать, что нас здесь видела.

На него я не смотрела, меня занимала Мэри. Мэри Пай, на которую Мэтт меня променял, хоть до прудов ей нет дела, с одного взгляда на нее видно.

– Кейт! Обещай мне!

– Обещаю на тебя не ябедничать, – выдавила я нехотя, повернувшись к нему. Но Мэтта не проведешь.

– И на Мэри. Дай слово не говорить, что видела ее, неважно с кем. Дай честное слово.

Молчание сгущалось.

Мэтт тихо сказал:

– Дай честное слово, Кейт. Поклянись всеми нашими вылазками на пруды. Поклянись жизнью всех созданий, что здесь обитают.

Он не оставил мне выбора. Я пробормотала угрюмо, глухо: честное слово. Мэри чуть приободрилась. Мэтт обнял ее за плечи, отвел в сторону. Я смотрела на них, и губы дрожали от ревности. Мэтт долго что-то нашептывал Мэри. Наконец она кивнула и двинулась прочь по песчаному косогору к тропе, что вела на ферму ее отца.

А мы с Мэттом вместе пошли домой. Помню, как все поглядывала на него в надежде, что он улыбнется и все станет как обычно, но Мэтт меня будто не замечал. Когда мы ступили под полог леса, я отважилась наконец спросить, злится ли он на меня.

– Нет, что ты, вовсе я на тебя не злюсь, – ответил Мэтт. И улыбнулся такой горькой улыбкой, что мне стало жаль уже не себя, а его.

– Что-нибудь случилось? – спросила я, почти простив его, меня переполняла любовь к брату. – Все ведь будет хорошо, да?

* * *

С тех пор он переменился. Он по-прежнему работал на ферме, но вечерами и по воскресеньям отсиживался у себя в комнате. Я не понимала, что с ним. Точнее, вообще об этом не задумывалась. Меня так пугала эта закрытая дверь, что я ни о ком не могла думать, кроме себя. Но сейчас я могу представить, что он пережил за эти недели, как он ждал, надеялся и, конечно, молился, ведь всех нас с детства учили верить в милосердного Господа.

Могу представить, как он мечтал повернуть время вспять, к той минуте, когда еще мог остановиться, но не остановился. Спустя годы, когда я стала думать о том, что случилось с ним и едва не случилось с Люком и Салли Маклин, мне казалось, что судьбу моих братьев решил один-единственный миг, для обоих схожий. Для Люка – миг, когда он отстранился. Для Мэтта – когда он отстраниться не смог.

* * *

Господь не был милосерден. Однажды сентябрьской ночью, когда до отъезда Мэтта в Торонто оставались считаные недели, к нам примчалась Мэри Пай, растрепанная, с дикими глазами, и спросила, где Мэтт.

Он был у себя в комнате, но, должно быть, услышал или почувствовал, что она здесь, – не успели мы с Люком его позвать, а он был уже у двери и, протиснувшись мимо нас, вывел Мэри на улицу, и мы услышали его голос: «Погоди, погоди. Пойдем к озеру». Но Мэри ждать не могла, ее переполнял безумный ужас, пригибал к земле. Она сказала, и мы услышали, от страха говорила она очень громко, а дверь мы закрыть не успели: «Мэтт, он меня убьет! Убьет! Ты мне не веришь, а он может! Он Лори убил и меня убьет!»

На последнем отрезке пути от Торонто до Вороньего озера у меня всякий раз ком встает в горле. Отчасти потому, что места родные, мне знакомо здесь каждое дерево, каждый камень, каждая кочка на болоте, и хоть я почти всегда приезжаю уже в темноте, все равно я их вижу вокруг, будто они мое продолжение. А отчасти из-за того, что я будто путешествую во времени, переношусь из «сейчас» в «тогда»; в такие минуты осознаешь, что кем бы ты ни был сегодня и кем бы ни стал в будущем, истоки твои неизменны.

Обычно от этого и радостно и больно. Это наполняет меня неизбывным сожалением, но и служит мне опорой, помогает не забыть, кто я. Однако в тот пятничный вечер, когда рядом сидел Дэниэл, глядя в окно, будто пытаясь найти в темноте ответы на вопросы обо мне, воспоминания обступили меня со всех сторон. Слишком тяжелы они были. Я не знала, как выдержу предстоящий праздник – шутки, веселье, разговоры, тем более что предстоит вовлечь во все это Дэниэла. А вдруг все решат, будто я выставляю его напоказ? Нарочно привезла его сюда, чтобы похвалиться своими успехами? Смотрите, мол, вот я, у меня блестящая карьера, а это мой молодой человек, тоже с блестящей карьерой, а теперь полюбуйтесь на себя. Лучше умереть, чем заставить обо мне так думать.