тетю, скрючившуюся без признаков жизни у нижней ступени. Я опустилась перед ней на колени. Голова тети неестественно свешивалась набок, бедро вывернулось. Но щеки еще были теплыми.

– Тетя Флоренс!

Что-то выпало из ее руки и, покатившись по полу, замерло у моей ноги. Я, не думая, схватила это и попыталась встряхнуть Флоренс:

– Тетя! Проснитесь, пожалуйста!

Но ее голова повисла еще сильнее, как будто вообще не держалась на шее.

– Она мертва, – еле слышно пробормотала я Шин. Но служанка не последовала за мной. Я была одна.

Кто-то включил свет. Глаза тети смотрели в никуда. Рот был широко открыт. Голди, в ночной сорочке, остановилась на середине лестницы. Ее рука потянулась к губам. Дядя, все еще одетый, сверкая золотыми пуговицами на расстегнутом жителе, пробежал мимо дочери и упал на колени возле жены.

А потом посмотрел на мистера Ау и повариху, моргавшими спросонья в холле, и перевел взгляд на меня:

– Мэй, что ты сделала?

– Должно быть, тетя снова бродила во сне…

Дядя Джонни поднялся с колен и в ужасе попятился назад.

– Что ты сделала? – повторил он.

Я все еще была слишком потрясена, чтобы его понять.

– Она лежала так, когда я подошла.

– Мистер Ау, пора сделать звонок, – угрюмо произнес дядя.

Лакей направился к телефону. Повариха, закрыв лицо руками, тихо заплакала.

– Я не могу в это поверить! Хотя все это время ты всячески старалась ее расстроить. Нет, я не могу, не хочу в это верить! Ты пыталась вывести ее из себя, а теперь ты ее убила!» – на грани истерики вскричала Голди.

– Что??? Нет! Нет! Я не убивала тетю! Я лишь нашла ее. Она уже лежала здесь. Я услышала ее крик. Шин… – Я поискала глазами китаянку, но ее не было. – Где Шин?

Мистер Ау что-то тихо сказал по телефону. А потом повесил трубку и доложил дяде:

– Они едут.

– Мы приняли тебя в семью. Все тебе дали. А ты так нас отблагодарила! – воскликнула Голди.

– Я не делала этого! – запротестовала я.

– Мистер Ау, будьте добры, – сказал дядя Джонни.

Лакей подошел ко мне, и они вдвоем, схватив меня за руки, потащили наверх, в мою спальню. Я была слишком потрясена, чтобы сопротивляться. И никак не верила в то, что происходило.

Меня втолкнули в комнату. Дядя захлопнул за моей спиной дверь. Я услышала позвякивание ключей, щелчок замка, но все так же ничего не соображала. Смерть тети, эти обвинения в мой адрес… Некоторое время я просто стояла в темноте. Потом включила прикроватный светильник и зажмурилась от яркого света. А, открыв глаза, удивилась – я все еще была в пальто и шляпе, одетая и в сапожках на ногах.

Медленно, но я все-таки пришла в себя. И только тогда осознала, что все еще держала ту вещицу, что выпала из тетиной руки. Это была золотая пуговица.

Я посмотрела на нее и внезапно поняла, где видела ее раньше. На дядином жилете! Он был расстегнут, все остальные пуговицы оставались на месте, а на животе пуговицы не было! Она – оторванная – лежала на моей ладони. И эта пуговица выпала из тетиной руки…

Часы шли, и тишина в доме становилась все более зловещей. За рассветом наступил день, и меня снова охватило то чувство покинутости и изолированности. Только на этот раз все было хуже, потому что я пребывала в настоящей изоляции. И дыхание дома, казалось, изменилось. Мне было холодно и страшно.

Нет! Это ошибка! Я не причастна к тому, что случилось!

Шин всем расскажет, что я находилась с ней рядом. Что я не могла столкнуть тетю с лестницы.

Но… эта пуговица от дядиного жилета…

Я попыталась припомнить все, что говорила мне тетя Флоренс. Теперь в ее словах я увидела предостережения. Предупреждения, к которым мне следовало прислушаться. Действительно ли тетя была сумасшедшей или я просто поверила тому, что мне сказали. Как могла дядина пуговица оказаться в ее руке при падении? Никак, если только… если только Флоренс не схватилась за нее, падая.

Выходит, это дядя ее столкнул?

Я не знала, чего и кого мне ждать. Полицию? Дядю? И куда подевалась Шин? Постель искрилась и переливалась на свету – красивая, холодная и пустая. Как тюрьма, которую меня вдохновил нарисовать «Коппас».

Я с таким напряжением прислушивалась к каждому звуку и движению, что шорох у моей двери заставил меня вздрогнуть. Хотя он был еле уловимый. Обернувшись, я увидела, что кто-то просунул под дверь сложенный листок бумаги.

И только тогда я вспомнила, как Шин там, на кухне, вытащила из кармана сложенный лист. Она поэтому меня ждала? Чтобы передать его мне? И тот ли самый листок это был?

Тот! Я поняла это, еще не успев поднять его с пола. Хотя тогда на кухне, в тусклом свете лампочки, его цвет я особо не различила. Дешевая бледно-голубая бумага…

Это было оно! Хотя мой разум отказывался в это поверить. Неожиданно для себя я перенеслась в прошлое, в нашу комнату в пансионе, в которой матушка пришивала к панталонам кружева, пока я учила французские слова. «Давай я лучше тебе помогу, мама!» «Ты мне лучше поможешь, если выучишь французский…»

Письмо было мятое и затертое, словно его носили в кармане несколько месяцев. Я еще не развернула листок, но уже знала: внизу я увижу обратный адрес: Центральная фабрика по пошиву блузок, Бруклин, Нью-Йорк. Я прежде часто видела такие листки. На одной стороне листка было напечатано рабочее поручение для матушки: «16 панталон, 43 ярда кружевной тесьмы».

А на другой торопливо прыгали слова, написанные матушкой всего за несколько дней до ее кончины:

Флоренс!

Я долго ждала от тебя извинения, хотя и сознавала, что его не последует, и даже понимала почему. Но я уже устала ждать. К тому же я недавно получила известия, поставившие меня перед фактом: мое время вышло. Я умираю. Мне хотелось бы верить, что эти новости тебя не обрадуют, что тебе будет неприятно убедиться, что я все еще несу свое тяжкое наказание, или узнать о том, какие тяготы пережила я и как настрадалась твоя племянница из-за твоей жестокости и ревности. Мне хотелось бы верить, как я верила всегда, что в тебе остаются крупицы доброго и человечного. Что минувшие годы смягчили тебя, и ты чувствуешь такое же раскаяние и сожаление, какие испытываю я. Я могу лишь повторить: мне жаль, что Чарльз предпочел меня тебе, Флосси! И если бы я могла справиться со своей любовью к нему, я бы