Закрывая конференцию, Владимир Ильич сказал в заключительном слове:

— Рыков утверждает, что социализм должен прийти из других стран с более развитой промышленностью. Но это не так. Нельзя сказать, кто начнет и кто кончит. Это не марксизм, а пародия на марксизм.

В зале пронесся гул одобрения, переросший в горячую овацию. На угрюмом лице усатого рабочего, сидевшего рядом с Ивановым, отразилось полное удовлетворение.

— Так ему, так…

Вынув носовой платок, Ленин вытер свой высокий лоб, достал из жилетного кармана вороненые часы, взглянул и положил обратно.

Иванов посмотрел на Рыкова. Слушая Ленина, Рыков шептался с Пятаковым, о котором механик знал только то, что в Киеве он выступал против ленинских тезисов.

Конференция закончилась в пасмурный день. Ленин стоял на кафедре, свежий ветер, налетевший с Балтики, шевелил на его голове чуть рыжеватые волосы.

— Пролетариат найдет в наших резолюциях руководящий материал к движению, ко второму этапу нашей революции, — говорил он, и глаза сотен людей были прикованы к его губам.

Раздались аплодисменты, и, словно порожденный ими, хлынул обильный ливень.

Ленин сошел с трибуны. Его плотным кольцом окружили делегаты конференции. Дзержинский, Ворошилов и Крупская пожимали ему руку.

Вместе с ними возбужденный, взволнованный Ленин двинулся к настежь распахнутому окну, за которым, как пули, барабанили по крышам крупные капли дождя.

XXVII

В Петрограде Иванов поселился у токаря Баулина, в кирпичной казарме завода «Ленгензипен». Казарма битком была набита рабочими семьями; жили, как на утилизационном заводе в Чарусе, за фанерными перегородками, на виду друг у друга. Здесь не существовало никаких секретов. Любое слово, произнесенное даже шепотом, слышали соседи. Семьи были многочисленные: в каждой куча детей. Жили и холостые постояльцы.

Все события в стране получали немедленный отклик в этом до краев переполненном «Ноевом ковчеге». С фронта и из деревень в казарму приходили письма, их читали неизменно вслух, они становились достоянием каждого.

Как-то Баулин пожаловался механику:

— На дворе июль. В деревнях началась уборка урожая. А на Россию надвигается голод. — Токарь показал своему квартиранту письмо от отца, жившего в Саратовской губернии.

В письме были сплошные жалобы, крестьянин просил у сына денег, сообщал, что местный помещик прячет зерно для спекуляции; кулаки отказываются продавать хлеб по твердым ценам, везут его в Саратов и сбывают там втридорога, а воинская команда по заготовкам отобрала у отца Баулина весь урожай. Зять помещика Вожжеватова, особоуполномоченный правительства по заготовкам, выжимает из крестьян последние соки, назначает уполномоченными хлеботорговцев, а те обдирают мужика как липку.

«Зажали нас со всех сторон в тиски. Надежд на получение земли из рук властей нет никаких. Придется землю брать самочинно, — писал дальше отец Баулина. — Крестьяне рубят помещичьи рощи, травят покосы, сожгли экономию Вожжеватова…»

Иванов посмотрел на почтовый штемпель. Письмо шло две недели — живое доказательство разрухи на транспорте.

Механик попросил дать ему это письмо и отнес его на угол Каменноостровского проспекта и Большой Дворянской, во дворец балерины Кшесинской, где сейчас помещался Центральный Комитет партии большевиков. Там таких писем накопилось больше тысячи. Их прочитывали и отсылали в «Правду».

Во дворце Кшесинской было тревожно. Члены ЦК разъехались по заводам, фабрикам и воинским частям. Иванов узнал, что рабочие «Скорохода» требуют передать власть Советам; такие же требования поступили от обуховцев и со «Старого Парвиайнена».

В ЦК Иванову сказали:

— Сегодня на заседание общегородской конференции большевиков явились представители первого пулеметного полка и заявили, что они выступают. Пулеметчики послали своих агитаторов в Кронштадт и на заводы… Но партия против немедленного выступления, обстановка еще не созрела. Владимир Ильич говорит, что буржуазии выгодно вызвать революционные массы столицы на улицу сейчас, когда революционное движение еще не охватило всю страну. Перед большевиками встала ответственная задача: удержать массы от выступления. Надо предотвратить бесцельное кровопролитие. Отправляйтесь, голубчик, к себе на «Ленгензипен» и постарайтесь удержать рабочих, не пустить их на улицу.

Домой Иванов вернулся ночью. На полу, покрывшись шинелями, спали три солдата, заросшие бородами.

— Кто такие? — спросил Иванов у хозяйки.

— Дезертиры с фронта. Средний — мой брат, а два крайних — его дружки. Три солдата спят на одной шинели, а два царя не смогли ужиться на половине вселенной!

Солдат, лежавший ближе к двери, приподнялся, и механик сразу узнал в нем Серегу Убийбатько, до войны служившего батраком у Федорца.

Убийбатько тоже узнал механика, обрадовался встрече.

— Вот где свидеться привелось! Прислони ты меня, ради Христа, куда-нибудь в этом сбесившемся городе, — попросил он механика. — Не знаю, куда себя деть. Боюсь, как бы не заточили в темницу.

— Ну, что там у вас на фронте? Рассказывай! — потребовал Иванов и присел на табурет, приготовившись слушать.

— Июньское наступление захлебнулось в крови… Тысячи солдат покидают фронт, разбегаются по домам… Солдатские комитеты отстраняют от командования офицеров. Балакают — не сегодня-завтра на фронте снова введут смертную казнь, будут расстреливать нашего брата.

— Знаем. Этого надо было ждать. Война нужна капиталисту Змиеву, а воевать заставляют мужиков. Но дураков становится все меньше… С какого же ты фронта прибыл?

— С Северного, мы прикрывали подступы к Петрограду. Что и говорить, фронт главный… Ну, как там у нас, на селе, как жинка моя, дети? Давно ты оттуда? Старик Федорец, надо думать, свирепствует, он ведь эсер, а эсеры сейчас в силе.

— Пролетарская революция назревает, и, чтобы не дать ей разгореться, все буржуазные партии прислонились к генералам, — повторил Иванов то, что слышал в Центральном Комитете.

Он лег на небольшом сундуке, где для него постелили постель, но уснуть не мог, мешали храп солдат на полу, возня за перегородкой, разговор за открытым окном.

Он прислушался.

— Приезжал хозяин, грозился остановить все цехи, а рабочих выгнать на улицу, — шептал девичий голос.

— Завтра выступаем. Костя Самохвалов не пожалел стеганого одеяла, отодрал красную подкладку, написал на ней призыв: «Долой десять министров-капиталистов!» — отвечал девушке неокрепший юношеский голос.

— Боязно, как бы не постреляли вас, — сокрушалась девушка.

— А ты разве не пойдешь с нами?

— Пойду! Всей семьей выступаем, даже малый братишка и тот собрался.

Механик подошел к окну, сказал в темноту:

— Нельзя выступать… Большевики против.

— Почему нельзя? — удивилась девушка.

— Казаки прибыли с фронта. Броневики вызваны. Как бы не пришлось зазря умыться кровью.

— Перестань пужать, пуганые мы, — разозлился парень, и голос его сразу окреп. — Пойдем, Нюша, подальше от этого уговорителя. Много их развелось. На каждом шагу уговаривают, поучают, будто только они умные, а мы дураки.

— Тише ты, охламон. Это квартирант Баулина, с отцом моим дружит, он зря языком молоть не станет. И слушай ты меня: не пойду