сверкают в лучах солнца грозные айсберги. Планировали через день зайти в Индигирку, выгрузить оставшиеся пиломатериалы, ГСМ и, обогнув Чукотку, идти в порт приписки Владивосток. Но Север в очередной раз доказал, что в этих краях бессмысленно строить планы. Сначала уперлись в сплоченные, тяжелые льды. Пришлось миль двадцать идти вдоль них, пока не обнаружили между нагромождениями льдин достаточно широкий проход. А ночью ударились правой скулой о массивную льдину. Заделанная было в Усть-Янске щель между листами обшивки разошлась, и в носовой трюм потекла вода. Несмотря на работу дренажных насосов, она быстро прибывала. Пришлось глушить двигатель и подводить брезентовый пластырь.

В итоге к устью самой опасной и непредсказуемой на всем побережье Ледовитого океана реки подошли на малом ходу лишь на четвертый день (на полном могло сорвать пластырь). На воде многие тысячи кайр. Они не боялись судна и взлетали, долго размахивая крыльями, только когда до них оставалось с десяток метров. На обрывистом берегу птиц было еще больше. Оттуда несся гвалт, как от мощного водопада.

Индигирка! Это завораживающее слово у Корнея рождало представление о чем-то первобытном, диком, стремительном, заставляющем трепетать сердце. Оно возникло еще в монастыре, при первом взгляде на карту. Рассматривая мощные хребты, окружающие реку, он понял, что Индигирка даже на необъятных просторах Сибири предел труднодоступности и безлюдности!

Ветвистая, правда более скромная, чем у Лены, дельта открылась после острова Немочий. Побережье, освещенное бессонным арктическим солнцем, по большей части плоское и завалено наносным лесом. Обрывы влажно поблескивают ослепительно белыми прожилками льда. На мелководье, возле удобных для гнездования мест, галдят, снуют многотысячные колонии ипаток, чистиков, бакланов. Красноклювые топорки безбоязненно ныряют прямо у борта судна. На глубине то здесь, то там покачиваются, как поплавки, круглые, усатые головы нерп.

Обогнув бару[55], капитан повел судно в западную, хотя и узковатую, зато самую глубокую протоку[56]. Если в устье Индигирка степенна и нетороплива, то в верхнем и среднем течении, по рассказам Географа, это страшная в своем буйстве водная стихия. На протяженных и жутких по мощи порогах стоит невообразимый, далеко слышимый рев, а скорость течения такова, что поперек русла вздымаются гряды стоячих волн, отправивших на дно немало посудин. На излучинах река изобилует мощными водоворотами, затягивающими даже лодки[57], а на прижимах огромные массы воды могут вдребезги разбить о скалы самые крепкие суда.

Ура! Впереди замаячил взъерошенный дымок. Вскоре показались и береговые постройки – новенькие из золотистого теса балки. «Арктика», извещая о своем приближении, несколько раз басовито прогудела. При подходе к причалу случилась еще одна неприятность: массивный топляк угодил под лопасти винта и погнул их. Чтобы преодолеть течение, пришлось идти на максимальных оборотах.

После долгих маневров прижались к подобию причала, обвешанному автомобильными покрышками, и бросили встречавшим бородачам чалки. Хотя по времени была ночь, непонятно, откуда появились грузчики. Старший запустил лебедку, и бригада приступила к разгрузке.

Здесь находился лишь вновь строящийся поселок. Само старинное Русское Устье было выше по течению: морским судам туда не пройти. Сама разгрузка не должна была занять много времени, но все понимали, что тут придется простоять не один день: предстояла сложная работа по замене винта и латанию образовавшейся в корпусе щели.

С тех пор как ушли из Усть-Янска, Корнею не давал покоя рассказ Трофима о героическом командире Травине. Его пример так вдохновил, что скитник, хотя изначально они с Географом планировали идти до Чукотки на пароходе, решил сойти и дальше двигаться своим ходом. Корней понимал, что напарник, с учетом новых обстоятельств, вряд ли на это согласится, но не предложить не мог.

Николай Александрович действительно, долго извиняясь, отказался.

– Я догадываюсь, почему ты не хочешь оставить пароход. Виной тому – Варя. Верно?

– Корней Елисеевич, понимаете, влюбился как мальчишка. Со мной такое впервые. Как увижу ее, так словно рассудок теряю. Забываю обо всем. Запала в сердце так, что только о ней и думаю.

– Зачем извиняешься? Это ж прекрасно, что ты нашел свое счастье! Я рад за тебя. Варя действительно бабенка славная: добрая, расторопная.

– Корней Елисеевич, спасибо! Спасибо, что поняли! Может, все же с нами до Чукотки? Через три недели гарантированно будем в Анадыре.

– Нет. Хочу проверить себя. На пароходе дело нехитрое, а вот своим ходом, как командир Травин, попробуй-ка! Мне осталось в разы меньше, чем ему. Неужто не осилю?

– Тогда давайте я вас хорошенько проинструктирую. Во-первых, не вздумайте выходить в тундру до морозов. Дело в том, что отсюда до самой Колымы сплошь озера да болота. Суши практически нет. Иной раз не найдешь места для палатки – до того топко. Само море у берега настолько мелкое, что олени, чтобы попить нужной для их здоровья соленой воды, вынуждены идти по няше[58] километр, а то и два. А вот за Колымой ехать можно будет в любое время года. Там местность гористая.

– Николай, а на чем лучше ехать?

– Предпочтительней на собачьей упряжке.

– А на оленях? Мне с ними привычней.

– С оленями, конечно, проще в смысле питания, но они бестолковые – намаетесь. Собаки намного умней и проходят там, где не пройдет ни олень, ни лошадь. Один недостаток – для них корм с собой надо везти из расчета килограмм мяса на собаку в день. Зайцы и куропатки хоть и повсеместны, но охота в дороге, сами знаете, дело случая. В самом Русском Устье вам понравится, – продолжал Географ, – там все по-старобытному. Когда русские здесь появились – неизвестно. Возможно, в пору никонианских гонений. Что поразительно, находясь несколько веков в плотном окружении иноязычных народов, устьянцы проявили поразительную национальную устойчивость. Ведь в других местах русские