всего три-четыре дня, а после что-то поменялось в их правительственных играх, и Витя стал заместителем министра внутренних дел. Я даже как-то навещал его по месту службы: когда еще доведется посидеть в кабинете заместителя министра, да еще внутренних дел? Я только очень был разочарован: клетушка и клетушка, да к тому же – плохо сделанный ремонт. Но дело не в этом.

Витя решил, что столь недолгое пребывание в министрах – может быть, рекорд всемирный, и послал запрос об этом в комитет (так ли он называется?) Гиннесса по рекордам. Оттуда ему вскоре вежливо ответили: уж извините, это не рекорд, известны люди, пробывшие в должности министров четверть часа, после чего их расстреляли. Так что Витя дешево отделался.

А Яше Блюмину писал я восхваление к восьмидесятилетию. Он и сегодня хоть куда, дай Бог ему здоровья и удачи. О его таланте творческом я написал в стихах, а вот о доброте его необычайной надо бы сказать особо. Он к себе в свою столярную мастерскую брал таких проходимцев, чтобы помочь им прокормиться, что потом его печальные истории мы слушали, не зная, смеяться или плакать. Но главное о нем – в торжественной оде:

Безумной силой Геркулеса

природа Яшу наградила;

пока он юный был повеса,

вся сила в еблю уходила.

Он был художник по призванию

и был в искусстве эрудит.

Когда б не тяга к рисованию,

то стал бы питерский бандит.

Но тут любовь накрыла Якова,

навеки став его судьбой;

Алена вышла б не за всякого,

но Яша всех затмил собой.

Он отродясь не жег табак

и не макал перо,

любил друзей, любил собак

и выпить мог ведро.

Игрушки резал он недурно,

сам Ростропович, как дитя,

так восторгался ими бурно,

что умер сорок лет спустя.

Плюя на прелести карьеры,

он душу дерева постиг

и начал делать интерьеры,

в чем высоты большой достиг.

И в мастера наш Яша вышел,

огнем таланта был палим,

но голос предков он услышал

и съехал в Иерусалим.

Не высох в жаркой он пустыне,

завидный ждал его успех —

шкафы для письменной святыни

стал делать он искусней всех.

Умело пряча ум и чувства,

но мысля очень глубоко,

принес в еврейское искусство

он выебоны рококо.

А также всякое барокко

он поднял тут на высоту,

и без единого упрека

глядит еврей на красоту.

Не знал еврей в краю убогом

шкафов красивей и прочней,

и Божий дух по синагогам

стал веять гуще и сочней.

Являет Яша гордость нашу,

в нем доброты и вкуса много,

и Бог любуется на Яшу,

а Яша стружкой славит Бога.

Свой восемьдесят второй день рождения мой давний-давний друг Юлий Китаевич отмечал у нас в Израиле. И я ему стишок сочинил.

Умен. Слегка мудаковат.

Красноречив, когда поддатый.

Всегда друзьям безмерно рад.

Американец. Жид пархатый.

Пусты напрасные слова,

что он шутить с годами бросил,

поскольку в восемьдесят два

смешнее все, чем в двадцать восемь.

Весьма немолод общий друг,

однако член былого воинства,

сам вынимает он из брюк

свое усохшее достоинство.

Ему кричат со всех дворов:

«Зайди! Сейчас нальем под ужин!»

Короче, Юлий, будь здоров,

поскольку ты нам очень нужен.

Вот пока и все. Но близятся другие юбилеи, и, Бог даст, еще я славословий накропаю. Ведь кого, как не друзей и близких, нам положено в короткой этой жизни восхвалять?

Украина – колыбель цивилизации

Самый дорогой в моей жизни обед я ел в Одессе.

Тут сперва полезны будут небольшие исторические детали. Некогда знаменитый городской архитектор Бернардацци (итальянец российского разлива) построил в Одессе здание купеческой биржи. Оно, кстати, есть во всех рекламных буклетах города – уж больно хорошо получилась эта впечатляющая каменная глыба.

Как известно, главная особенность устроения биржи – полное отсутствие внутренней акустики, чтобы тайны коммерческих переговоров сохранялись между собеседников. И хотя понятно, что на таком торжище евреи кричали в голос, хитроумные акустические ловушки эти крики улавливали и гасили. Именно поэтому, вероятно, советская власть, биржу упразднив, учредила в этом месте филармонию. Но речь, собственно говоря, не обо всем здании, а о левом своего рода притворе этого храма делового духа (слева от массивной лестницы, ведущей в биржу). Это огромное, очень красивое помещение со здоровенными квадратными колоннами внутри и всякими архитектурными накрутками. По всей видимости, тут и был некогда ресторан для утомленных деятелей экономики.

В советские времена здесь процветал Дом актера, и матерые одесситы во всем мире (а они широко распространились по планете) сладко жмурятся, вспоминая о спектаклях и капустниках в этом огромном зале. Ныне там ресторан, благодарно названный в честь давно почившего архитектора – «Бернардацци». Ресторан, должно быть, очень дорогой, потому что, когда я предложил пообедать именно в нем, два городских импресарио, которые устраивали мне концерт, мигом погрустнели и потупились. Кроме нас троих были мой близкий друг со своей подружкой (как и я – заезжие люди). А в каждом городе, как известно и принято, платят за обед устроители.

– Не тушуйтесь, господа хорошие, – успокоил я обоих не успевших разбогатеть предпринимателей, – за обед сегодня плачу я.

И мы отправились в «Бернардацци».

Нет, я вовсе не куражистый загульный фраер, просто у меня был план, казавшийся мне прекрасным и праведным.

С год или более тому назад мне кто-то прислал снимки с тех салфеток (или как там они точно называются?), которые кладутся на стол под тарелки с едой. На каждой из этих подкладок из тонкого упругого картона были напечатаны мои стишки – семь или восемь штук. В сопровождении гравюр с видами города. И на картонке с меню мои стишки там тоже помещались. И теперь лежали эти снимки в моей дорожной сумке. В ресторане я сразу же попросил позвать директора, его не оказалось,