Сия августейшая особа совершенно искренне считала, что император Всероссийский Николай I является плодом внебрачной связи Марии Федоровны и Кристофера Бенкендорфа, а посему он и все его потомки не имеют никакого права на престол и должны быть уничтожены. Тридцать тысяч марок были обещаны убийце или его наследникам за голову каждого из семейства Романовых. Одновременно это была её месть всему русскому дворянству всей русской элиты, «погубившему истинных русских царей Петра Третьего и Павла Первого». В этом случае интересы королевы Пруссии и Британской империи полностью совпадали. Более того, существование этого фонда было прекрасным отвлекающим маневром, развязывающим руки истинным джентльменам. В случае громкого успеха всегда было на кого перенаправить гнев северных варваров.

В том, что Джеймс чувствовал себя как в Кёнисберге, так и иных городах королевства вполне комфортно, была и толика вины государя Николая Павловича. На протяжении десятилетий слово императора Всероссийского, подкреплённое мощью победоносной армии, полки коей промаршировали по всей Европе, входили в Берлин и Париж, было решающим, особенно в австрийских и прусских спорах. И до конца своих дней король Фридрих-Вильгельм IV не мог ему простить, что дважды, в 1849 и 1850 годах, его августейший свояк поддержал позицию Австрии. Естественно, что об этих прискорбных обстоятельствах были осведомлены и британцы, которые не преминули сим воспользоваться.

А посему чрезвычайный и полномочный посланник при дворе Санкт-Петербурга сэр Гамильтон Сеймур, покинув после начала войны пределы России, заехал в Пруссию, дабы попытаться втянуть её в состав антирусской коалиции. Это предложение не вызвало резкого отторжения у Фридриха-Вильгельма IV, хотя после долгих колебаний он отказался, это было вызвано не родственной приязнью к своему царственному свояку, а тривиальным страхом. На все уговоры, посулы и угрозы следовал ответ: «Я не хочу, чтобы вместо сражений на Дунае происходили сражения в Восточной Пруссии».

В итоге Джеймс Найки вступил на набережную Санкт-Петербурга лишь в конце 1857 года. Официально он был из незнатной дворянской семьи, сумевшей создать неплохое состояние благодаря не фамильным поместьям, а занятиям коммерцией. Но теперь сравнительно молодой мужчина, совсем недавно достигший возраста Христа, имел возможность вести безбедное существование, отдаваясь двум страстям: путешествиям и занятиям спортом. Дополнительную свободу действиям обеспечивало отсутствие оков Гименея. Статус нестарого холостяка с недурственной внешностью, общительным характером, который опирался на солидный капитал и дворянское происхождение, позволял находить себе друзей среди самых различных слоев столичного общества, включая, естественно, и иноземцев. Любимое детище Великого Петра– Санкт-Петербург– с момента его создания стал активно прирастать выходцами из иных держав. Шли годы, менялись императоры и императрицы, а число иностранцев в столице продолжало расти. Больше всего было выходцев из Германии. Трудолюбивые немцы лучше остальных строили свой дом на новой родине и очень часто находили себе жён или мужей из числа русских фамилий. Булочники, аптекари и, естественно, врачи, вот далеко не полный перечень профессий, среди которых чаще всего звучали имена Август, Беккер, Клаус, Курт, Мюллер, Пауль, Петер, Рихтер и прочая, и прочая, и прочая. Доходило до курьёзов, когда в Мариинской больнице с момента её основания и на протяжении полувека работали почти исключительно лица с немецкими фамилиями, а в скорбных листах (историях болезни) записи велись опять-таки именно на немецком языке. А в целом обилие иноземцев напоминало библейскую легенду о вавилонском столпотворении, ибо наличествовали представители не только европейских народов, но и индийцы, персияне, бухарцы и, как было особо отмечено в описании Санкт-Петербурга и уездных городов одноименной губернии, изданном в 1839 году, числился даже один выходец из Поднебесной Империи.

Особое место занимала британская община, численность коей уступала иным, достигнув к середине XIX века примерно две с половиной тысячи человек. Но её влияние на жизнь Санкт-Петербурга была весьма значительным. Дело в том, что моряков, корабельных мастеров, математиков, врачей, водолазов, устроителей фонтанов и иных представителей полезных профессий, после заключения в 1735 году нового торгового договора изрядно потеснили купцы и иные коммерсанты. А если учесть, что под личиной почтенного британского негоцианта, как это было с Даниэлем Дефо, очень часто скрывается пират и шпион, то иные объяснения не нужны. В результате к середине XIX века среди прихожан англиканской церкви, находящейся на Галерной улице, подавляющую часть составляли именно купцы. При этом в отличие от других диаспор, англичане вели себя как «государство в государстве», или как «гарнизон, находящийся на территории, кою следует превратить в колонию». Пренебрежение ко всему местному, русскому, вызывало удивление и непонимание даже у немцев. Так, в книге за авторством Генриха Шторха, который был специалистом в сфере экономических наук и начиная с 1801 года состоял личным чтецом у вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, были такие слова: «Обстановка здесь, пища, хозяйство– все английское, вплоть до огня в очаге. Даже уголь англичане привозят из дома, а ведь дров здесь предостаточно».

Правда, по прошествии более пятидесяти лет нравы несколько смягчились, и многочисленные печи и камины отапливали русскими дровами, но в остальном дети Джона Булля оставались верны себе. Считалось хорошим тоном держать в семьях не только английских слуг, учителей, гувернеров, но даже парикмахеров, конюхов и мастеров-наездников. Своих детей отдавали учиться исключительно в университеты в Великобритании. И более того, одна из семей, главу которого денежные дела заставляли постоянно проживать в России, постоянно раз в четыре года возвращалась на землю Туманного Альбиона, дабы искоренить у дочерей даже легкий намёк на акцент варварских московитов. За пределами же Английской набережной, среди столичной аристократии было престижно пользоваться услугами английских врачей и нанимать на работу английских же конюхов. То есть британская община представляла собой подобие гигантского спрута, распустившего свои щупальца по всему пространству Северной Пальмиры от самых низов и до Сенатской площади и Зимнего дворца включительно.

Британские петербуржцы были способны узнавать многое и делать немалое. А посему за тайным агентом Джеймсом Найки через непродолжительное время на адаптацию и вживание в российскую столицу уже стояла настоящая сила. На Английской набережной в одном из домов он арендовал целый этаж, что вполне соответствовало его статусу. Один из первых визитов Джеймс нанёс, естественно, в Англиканскую церковь Иисуса Христа. Весьма предусмотрительно он накануне встретился с церковноблюстителем[68], дабы обеспечить себе постоянное место на одной из скамей, кои тот распределяет между фамилиями прихода на целый год. На следующий день, в воскресенье, примерно в 10:45 он уже сидел на лавке, вырезанной из морёного дуба, осматриваясь в новом для него помещении, но периодически обращая свой взор на кафедру, за которой пастор должен был начать службу. Ровно в одиннадцать часов священник занял своё место и громко, прекрасным, звучным голосом начал утреннее богослужение вот этими словами из Книги пророка Иезекииля: «Егда обратится беззаконник от беззакония своего, еже сотворил и сотворит суд и правду, той душу соделает живу…» Далее богослужение шло по установленному порядку. Отзвучали псалмы, а далее пришло время песнопениям в честь королевы Виктории, в коих превозносились её «нежная сила и божественный свет, дарованные Всевышним». И всё это завершалось хвалой Богу за то, что он даровал Британии сию великую монархиню.