Эти пространные личные записи Андрея и Натальи дают представление о различиях в их характерах и стиле мышления. Можно предположить, что, даже если они не сами выбрали присущие им роли и занятия и даже если им не посчастливилось сразу же в них вжиться, тем не менее за долгие годы совместной жизни именно эти роли сформировали их как личности. Записи Андрея рисуют портрет человека, одаренного богатым воображением, многословного, игривого и нетерпеливого, если что-нибудь отвлекало его от жизни в мире идей и мечтаний. Его лексикон был весьма эксцентричным: он обожал использовать синонимы (часто нанизывая один за другим три или четыре подряд), варваризмы и неологизмы, колоритные прозвища. Наталья, напротив, была педантичной и суховатой (хотя и способной время от времени отпустить слегка смущенную шутку о своем непрактичном муже); во всех своих занятиях аккуратной и тревожилась как о своем о физическом и материальном комфорте, так и о комфорте тех людей, что от нее зависели[364]. Ее словарь был утилитарным, синтаксис – безыскусным. Даже ее почерк был скромным, тогда как ее муж часто заполнял по полстраницы затейливыми завитушками. Наталья выражала свою привязанность, заботясь о материальном удобстве человека, и воздерживалась от панегириков и уверений, которые ее муж радостно расточал, выражая свою любовь.

Наталья с большим удовольствием занималась расчетами и практической деятельностью, тогда как Андрей признавал, что ему недостает компетентности в практических делах: например, в дневниковой записи, сделанной в 1831 году, он сокрушается, что неправильно вел судебные дела об уплате долгов, сделанных его старшим братом, расточавшим свою собственность, в результате чего наследство Андрея оказалось обременено серьезными долгами: «Ну кто же виноват что имение расстроено, запутано – в опеке? ‹…› Тяжебное дело научило меня знать, что значит тяжба и как уметь ее избегать. ‹…› Тяжба мне открыла глаза на все: что такое люди и что такое я сам. Она раскрыла мой характер, самого меня ужасающий»[365]. Иными словами, Андрей винил себя в том, что не вполне справился с, вероятно, самой важной практической задачей в своей жизни. Хотя он неплохо решал другие вопросы – служил смотрителем во время эпидемии холеры, вел другие судебные дела и разбирался с непокорными крепостными, – в своих записях он тем не менее изображал себя человеком, неспособным к управлению имением, которым занималась жена (таким образом, похоже, оправдывая то, что он помогает ей только в самых исключительных случаях)[366]. По-видимому, Андрей считал судебные тяжбы всего лишь практическим делом, поскольку они предполагали взаимодействие с безличной бюрократией, к которой он не испытывал уважения. Задачи, которые он выполнял, будучи смотрителем во время эпидемии и возглавляя свой деревенский мир во времена кризиса, можно было рассматривать скорее как родительские (и патерналистские), чем как «практические», а потому они входили в обычный круг его обязанностей. Неизвестно, возмущалась ли Наталья тем, что ее муж погружен в мир идей, тогда как она взвалила на себя так много практической ответственности. Однажды она написала брату: «Каков же мой Анд. Ив., хочет пуститься перебить Булгарина [его любимого писателя] каковы же наши: но пускай он пишет». Это замечание может отражать ее (неохотное?) принятие его призвания – «пусть пишет», хотя оно могло появиться всего лишь в результате уверенности, что муж прочтет ее записку[367].

Во всем письменном наследии Андрея найдется лишь пара прямых жалоб на Наталью: в первом из сохранившихся дневников, который он вел в 1830–1831 годах и который начинается единственным написанным не совсем грамотно по-французски предложением (к этому языку Андрей прибегал, чтобы зашифровать рискованные замечания): «Il me sera ce jour d’un trés mauvais souvenir dans toute ma vie: Car j’ai été tellement irriteé par ma femme que je ne savais pas où je suis et ce que je di[sais]» («Этот день на всю жизнь останется плохим воспоминанием: поскольку я так разозлился на свою жену, что не знал, где я есть и что говорю»). Немного позднее он писал по-русски: «День ужасный во всем превосходящий 19 Генваря, чрез 18 дней времени ужасное повторение доводящее меня до сумасшествия!!! – День, который убил меня – который бы я желал истребить из моей памяти»[368]. Андрей не упоминает причину своего крайнего «раздражения», хотя следует отметить, что после этой пары записей новых вспышек не последовало: по крайней мере, письменных свидетельств этого не осталось.

Другие, менее серьезные записи показывают, что, хотя талант Натальи к управлению имением был ему в высшей степени выгоден и он высоко оценивал его в своих записках, временами Андрея раздражало то, как ее неослабевающая сосредоточенность на повседневных или практических делах могла вторгаться в его «сновиденья»: как в прямом, так и в переносном смысле. В 1835 году он шутливо описывает, как посреди ночи Наталья разбудила его, пожаловавшись на боль. Поведав о сновидении, он пишет, словно это реплика из пьесы: «Жена (наяву уже): мне что-то попало в ухо». И далее жалуется: «И вот по сей причине сновидение прекратилось, и вместо его я занялся Фадеем Венедиктовичем [Булгариным], но со свечой»[369]. Позднее в тот же день он добавляет: «Женский пол не охоч до статеек Булгариновских»[370]. Складывается впечатление, что при свете дня Андрей пытался заинтересовать Наталью увлекавшими его идеями, но она проявила не больше сочувствия, чем среди ночи.