Другая история Андрея о жене показывает, что его забавляла ее манера ему указывать: «Я с похорон возвратился вчера по вечеру. Пробыв в Шуе двои сутки проехав Зимёнки, слышу встречный голос: „Господь с тобой! Наталья Ивановна дожидается!“»[371] В том же духе Андрей записывает другой разговор с женой в виде пьесы, где каждой реплике предшествует указание на действующее лицо: «Я» или «Жена». Здесь он разыгрывает своего рода типичный диалог между «разумом» и «чувством», где Наталья воплощает «разум» и прагматизм, а Андрей – фантазию и сентиментальность. Начинается рассказ с того, что Андрей вернулся домой, где Наталья «лежала с плачущей от боли зубков Сашоночкой», и, сказав ей «8–10 слов… давай ходить по просторному своему залу, давай фантазировать. Европу, Азию, Африку, Америку облетел я на первых 6 турах, и только было что [добрался] в Австралию», – как мечтания были прерваны. Первая реплика Натальи: «Колотого сахару, А. И., нет. Ты бы наколол?» На что Андрей неотзывчиво отвечает: «Помилуй матушка, что сказал бы Булгарин, ежели бы застал меня в этом упражнении». Но Наталью это не интересует: «Право, нет колотого». Андрей упорствует: «Я верю, но Булгарин…» Наталья становится настойчивее: «Ты все шутишь, но, пожалуйста, наколи». Затем, призывая на помощь героев Булгарина, Андрей вопрошает: «…почему не камер-юнкера, Генриетта, Аманд-Луиза, Доротея, Роза, Элеонора?» Но Наталья не поддается: «Ты знаешь, я люблю опрятность». Наконец Андрей признает поражение: «А! Резон! Изволь!» – но сокрушается, что его воображаемые друзья о нем подумают: «…и ежели Вас. Евд. застал бы меня, – достаточная причина уже се то, чтоб он не почал меня ридикюлить». Завершая диалог, Андрей наконец признается Якову: «И так 40 м[инут]. 6-го я начал сражаться с выварками из тростника, и ровно через 50 минут вторично умыл руки». Лишь после того как задание исполнено, Андрей «ретировался… в свой будуар», где запах воздуха ему «показался не забавен – две трубки залпом, и за Фаддея Венедиктовича [Булгарина]»[372].

Даже помимо таких вот шутливых записей, привычки и манера речи Натальи скорее подходят для практического, в высшей степени упорядоченного труда (вне зависимости от того, пришлось ли ей себя к такому труду приучать или же у нее был врожденный талант), а Андрей намеренно изображает себя недостаточно сведущим в этих материях. Он называет себя мечтателем, проводящим время в фантазиях, считающим своим уделом «поэтические» материи, и обвиняет себя в том, что из‐за собственной неосторожности обзавелся тяжкими долгами. Если Андрей полагается на компетентность Натальи, то ее брат-холостяк обращается к ней за советами по делам имения, а ее сын (в тех редких случаях, когда пишет о ней среди множества сообщений о своей учебе под руководством отца и досуге, который с ним делил) перечисляет вещи, которые она для него покупала, или посылки, ею присланные. Например, школьник Алексей в 1838 году пишет: «Вчерашние занятия продолжались и сегодня. Маминька купила мне у разнощика материи на галстук и жилетку»[373], а когда Чихачёвы «поехали на ярмарку в село Воскресенское», «маминька» купила сыну «колечко и сестрице сережки»[374]. Десятью годами позже Алексей находился на военной службе в Вильно, где он писал: «Получил посылочку из Дорожаева с вареньем и разными разностями»[375]. Он даже не уточняет, что посылку отправила «маминька», хотя отправителем должна быть именно Наталья, поскольку речь шла о ее знаменитом варенье. Ниже в том же дневнике Алексей добавляет: «После обеда некоторые [из нас] играли в карты и лакомились вареньем, которое всем весьма понравилось»[376]. По-видимому, «посылочки» с вареньем от Натальи казались ему такими же само собой разумеющимися, как и отцовское внимание, порицание или угощение. Таким образом, в глазах своей семьи, как и в ее собственных записях, Наталья прежде всего была человеком, обеспечивающим материальные потребности семейства.

Невозможно сказать, насколько типичными были содержание дневников Натальи и их стиль: сохранилось слишком мало дневников малоизвестных женщин, чтобы можно было выяснить, насколько часто они велись. К тому же весьма вероятно, что содержание дневников, отражавших повседневное ведение домашнего хозяйства, современникам и потомкам могло казаться малозначительным, а потому они сохранились гораздо хуже, чем записи иного рода. Уникальность дневников Натальи не только в том, что она их вела, но и в том, что они уцелели до наших дней, ведь другие женщины в том же положении либо ничего не записывали, либо если они и вели записи, то они не сохранились. Очевидная причина сохранности дневников Натальи состоит в том, что они были частью куда более объемного семейного архива; ее бумаги могли уцелеть лишь потому, что дополняли написанное Андреем, а Андрей в свое время был известным человеком в округе. Но почему она вообще вела эти дневники? В предисловии к дневнику американки Анны Квинси за 1833 год Беверли Уилсон Палмер выделяет несколько мотивов, побуждавших некоторых женщин в первые десятилетия XIX века браться за перо. Отметив, что подобные записи «отражают ограниченный мир, в котором жило [большинство женщин]», Палмер перечисляет возможные мотивы: от простой регистрации ежедневных событий, важных и незначительных, до записей, ведшихся лишь в особых обстоятельствах (например, во время путешествия), или для интроспекции, чтобы разобраться в собственных чувствах[377]. Дневник Анны Квинси начинается с писем к ее сестре, написанных в период разлуки, а затем продолжается сам по себе, хотя записи велись лишь на протяжении одного года. Дневник Натальи не объясняется ни одной из этих причин. Хотя другие женщины той эпохи и вели хозяйственные книги или заполняли специальные дамские ежедневники, записи Натальи кажутся необычными для того времени и для женщины ее положения из‐за того, сколько места в них отводилось работе, и только ей[378]. Из опубликованных женских дневников больше всего записи Натальи напоминают те, что в начале XIX века вела акушерка из американского штата Мэн Марта Баллард (еще одна женщина-профессионал, опередившая свое время). Однако важно отметить, что социальный статус Натальи был гораздо выше: Марта Баллард была свободной белой женщиной, но помимо этого не обладала каким-либо особенно элитарным или привилегированным положением[379].