Император обернулся:

– А, Ласкарь! Ты единственный ученый среди нас. Разве это не какое-то ученое название?

Феон пожал плечами:

– Не думаю, василевс, раз уж его назвали турки. Но они называли его на греческом. Они зовут его «Гелеополис».

– «Берущий города», – повторил Константин и надолго умолк, глядя вдаль. – Довольно высокомерно, мне кажется. По крайней мере, пока мы не увидим, как этот «берущий» попытается взять. Думаете, ждать нам недолго?

– Недолго, ваше величество, – ответил Джустиниани и указал массивной рукой. – Даже мои пожилые христианские глаза видят, как они суетятся вокруг этой штуки. Я сомневался, в какой именно слабой точке они приступят к делу. Но они выбрали эту, у вашего дворца, где стен только две и они выгнуты, как собачья нога, ведущая к Рогу.

Он посмотрел в ту сторону, направо, потом прямо вниз и нахмурился.

– Эта дверь вон там. Калитка. Как она называется?

Неохотно оторвав взгляд от пушки и суеты вокруг нее, Феон подошел к краю, заглянул вниз, за зубцы, и увидел маленькую деревянную дверь там, где одна стена сходилась с другой.

– Керкопорта, – сказал Константин. – До недавнего времени она была заделана. Некоторые старики помнили, как она бывает полезна, чтобы выскользнуть наружу и ударить по врагам. Братья Бокьярди подтвердили это, когда прибыли первые турецкие отряды.

– Слава нашим венецианским союзникам, – сухо заметил Джустиниани. – Ее снова заделали?

– Трижды, Командир, – ответил Энцо. – Хотя мы можем открыть ее за несколько минут, когда вы прикажете сделать вылазку.

– Присмотри, чтобы она осталась заделанной. Дни вылазок прошли. Мы не захотим, чтобы на наших флангах открывались двери, даже маленькие.

Джустиниани вновь посмотрел на турок:

– Похоже, они готовятся стрелять, ваше величество. Вы не хотите уйти?

Константин покачал головой. Послышались возражения, но он возвысил голос:

– Друзья мои, если Господь решит убить меня первым выстрелом этого сражения, значит, он уже отдал наш город неверным. Мы увидим много выстрелов, прежде чем избавимся от врагов. Я и не буду вздрагивать ни от первого, ни от последнего.

В новой, тревожной тишине все вновь обернулись к глядящему на них жерлу. Но секунду спустя тишину нарушил скрипучий смех. Люди потрясенно уставились вверх – кроме Константина.

– Смеющийся голубь, – с улыбкой сказал император. – Он немного припозднился. Но весна наконец-то пришла.

* * *

– Ты слышишь ее, здоровяк? – прошептал Рашид. – Это смех первой девственницы Константинополя, которая увидит обнаженным твое мужское достоинство.

Ахмед опустил взгляд на ухмыляющийся рот и редкие зубы, торчащие, как пожелтевшие камни в Красном море. Один нарос на другой и торчал сквозь десну. По какой-то причине вербовщик Ахмеда так и не принял его первого ответа: мол, он здесь во славу Аллаха. Не принял и второго, выдавленного во время долгого марша от Эдирне: ему нужно золото, чтобы семья больше никогда не голодала. Для Рашида эти причины были важными, но вторичными. Главным для него за стенами Константинополя были греческие женщины, которых можно брать по своему усмотрению. Рабыни, которых он сможет грубо насиловать день за днем, пока не измотает, а потом продать. Рашид не мог поверить, что прочие не разделяют его похоть. Особенно этот крупный молчаливый мужчина, которого он выбрал своим телохранителем и мишенью для насмешек.

– Подумай о ней, Ахмед. – Он схватил мужчину за руку. – Смеется над тобой, сучка… Она будет смеяться по-другому, когда ты возьмешь ее, а? Они все дикие, эти греческие подстилки. Животные, стонущие во тьме. Молят, чтобы мы взяли их. Не то что наши жены – лежат, как камни…

Фарук, их болукбаши, зашипел, указал на свой бастинадо, который не задумываясь опускал на спину любого новобранца, когда им приказывали соблюдать тишину. Рашид закрыл свой зияющий рот, и Ахмед вернулся к наблюдению за небом. Он знал, что у коротышки нет и никогда не было жены. Но у Ахмеда жена была, и он вспомнил о Фарат, едва услышал зов голубя. В это самое время года их семьи сговорились, что они должны пожениться. Конечно, он и раньше знал ее, она была его троюродной сестрой. Но впервые он подумал о ней как о жене, когда голуби пролетали их деревню, направляясь на запад.

Вон там! Ахмед снова услышал зов, потом увидел, как, вспугнутый брошенным камнем, голубь взлетел с частокола с возмущенным криком. Ахмед следил, как птица пролетает над его головой, вспоминая, как обрадовалась малышка Абаль, когда он принес ей такую же, пойманную ловчей сетью. Его дикая роза ворковала вместе с голубем и горько плакала, когда птичка умерла. Он обещал поймать ей другую. Обещал спасти ее жизнь. И не смог выполнить ни то ни другое.

Он обернулся к стене. Раствор между камнями не был золотым, как говорили, но Ахмед по-прежнему верил, что на улицах золота полно. Однако он смотрел на эти стены уже несколько дней и все еще не мог поверить, что человеку по силам построить такую громаду. Он знал, скоро ему прикажут забраться на эти стены; нелегкое дело, даже если те люди наверху не станут стрелять в него из луков и бросать камни.

Ахмед облизал губы. Он был высок и мог смотреть поверх голов большинства своих товарищей, над лесом копейных наконечников, до самой вершины холма. Казалось, это единственное место, где что-то движется; мужчины забирались в обложенную деревом яму и вылезали обратно. Говорили, что там сидит изрыгающий пламя дракон, некоторые называли его василиском. Может, эти бревна – его клетка? Может, его спустят с привязи и он разорвет стену своими когтями, прежде чем Ахмеду придется карабкаться на нее?

Вновь послышался зов голубя. Шесть ноток, третья подчеркнута. «Ха-ха-ха ха-ха-ха», – пропела птица. Ахмед обернулся и вновь посмотрел на стены. «Я тоже буду смеяться, – подумал он, – когда заберусь на них».

* * *

«Хорошо заниматься своим делом, – подумал Хамза, когда спешился и пошел к крытому садку. – Хорошо быть на воздухе и охотиться в день, который наконец-то похож на весну». Он почти забыл обо всем остальном, обо всем, что ждало его на вершине холма, о прочих своих ролях и обязанностях. Ибо сейчас он был просто джакирджибасом – главным сокольничим султана.

Просто. Хамза улыбнулся. Мальчишкой, в грязном отцовском складе в Лазе, он целыми днями дубил шкуры и мечтал, как будет бегать на солнце, играя в пятнашки в залитых солнцем долинах. Он никогда не мечтал, что будет заниматься этим, находясь на одной из высших должностей империи. Но его навыки обращения с птицами заметил не кто иной, как Мурад-хан, султан Рума. Равно и его ум. И его красоту. И ему как-то удалось пережить смерть старого султана и сохранить свою должность при его наследнике, его сыне, Мехмеде.

Улыбка исчезла. Хамза оглянулся на султана, скачущего на коне посреди своих белербеев и пашей. Там никто не улыбался, никто не разговаривал, хотя Хамза не сомневался: все они бормочут себе под нос – когда не слышит Мехмед – жалобы, почему это именно сегодня и сейчас султан решил отправиться на соколиную охоту. Всем им хотелось быть со своим родом, со своими солдатами по ту сторону холма. Сейчас, когда они наконец-то прибыли сюда и выбор остался в прошлом, им хотелось сражаться.