Испуганный голубь взлетел. Вспышка каштановых подкрыльев – и он исчез.

– Ой. – Минерва замерла, прижала руку ко рту.

София поднялась с колен, подошла и обняла дочь за плечи.

– Не волнуйся, детка. Она скоро вернется.

Женщина посмотрела в окно на чистое, ярко-синее, как голубиное яйцо, небо. На улице было тихо, необычно для такого хорошего дня и оживленного пути к гавани. Но София знала, где сейчас большинство людей и где была бы она – если б не запрет Феона. На стенах, глядя на то, что еще принесла весна ее любимому городу. В ожидании звуков, в которых нет ни капли смеха.

* * *

Смеющийся голубь полетел на северо-запад. Он искал открытое место среди каменных стен людей, не ворковал, но призывал в полете сородичей. У Влахернского дворца его взгляд привлекла аллея иудиных деревьев в полном цвету. Он спустился, выбрал себе ветку и снова рассмеялся.

Феон взглянул вверх, но не смог разглядеть среди буйства розовых цветков источник звука, чем бы он ни был, который насмехался над ним. Однако хохот был уместен. Он сопровождал Феона на короткой дорожке перед укреплениями, высмеивал его неудачи.

Неудачи, выраженные доспехами, которые ему пришлось надеть, оружием, которое он носил. Его подлинные умения – дипломатия, интриги, манипуляции – отложили в сторону. Сейчас были призваны те умения, которые ему плохо давались. Он был каваллариос, рыцарем на имперской службе из благородного семейства Ласкарей. Тот факт, что последний башибузук из турецкой армии мог сорвать с него отцовский меч и зарубить его им же, ничего не значил. Его должны видеть размахивающим мечом рядом с императором.

Отцовский меч! Тяжеленное чудище, совсем непохожее на изящный ятаган, который мог поднять даже Феон, – ими пользовались многие горожане. Но приходится нести – как древнюю верность – старые мечи. Сейчас меч свисал с пояса и размеренно и неприятно звякал о наголенник.

Феон остановился перевести дух, оттянул с горла латный воротник. Несмотря на все шитье и подкладки, которыми занималась София, доспехи – особенно куполообразный шлем – натирали. Его брат обожал такие штуки; он первым помчался бы по лестнице, готовый сражаться. И где он? Феон не видел его с той ночной встречи, три месяца назад. Может, Григорий стоит в отчаянно тонкой шеренге людей, расставленных по городским стенам? Или же он один из двух-трех человек на башне, следящих за морем? Или он уже ускользнул? Скорее всего. В конце концов, он все еще изгнанник…

Феон желал, чтобы он тоже мог ускользнуть. Исчезнуть в тот же миг, когда исчезла его последняя надежда, что Константин примет его ненавязчиво – поскольку нельзя допустить, чтобы его застигли за отстаиванием этой линии – поданный совет и согласится на условия сдачи, предложенные Мехмедом. Город был бы спасен от разграбления, женщины – от насилия, дети – от рабства, а сам Феон мог бы сопроводить Константина в уютную ссылку в Морею. Или остаться и посмотреть, какие услуги он может оказать своим новым хозяевам. А вместо этого… что ж, с самого начала надежды было немного. Константин так гордился своей фамилией Палеолог, своим титулом… И испытывал такую нехватку воображения, что был не в силах прислушаться к тонкостям или принять хорошее предложение. Он был просто грубым солдатом, абсолютно без воображения, лишенным истинных качеств государя. Люди вроде него возглавляли неуклонное разрушение всей мощи Византии. А сейчас, не имея мозгов сделать что-то другое, он возглавил ее неизбежное падение.

– И я, – пробормотал Феон, – не имея мозгов сделать что-то другое, паду вместе с ней.

Он поднялся по первой лестнице укреплений. И всю дорогу снизу, из иудиных деревьев, доносились птичьи насмешки. Добравшись до площадки главной башни дворца, на высоте трех лестниц, Феон мог видеть намного дальше людей, сгрудившихся у зубцов стены. Он посмотрел – и охнул.

Он не был на укреплениях с того дня – три дня назад – когда прошло слово, что под стены прибыл сам султан во главе основной массы своей армии. Феон, как и большинство жителей города, пришел посмотреть на них – и увидел лишь размытые силуэты на далеких холмах. Сейчас он видел людей. Лица. Доспехи. Стяги. Тысячи, тысячи и тысячи людей.

Турки подошли к стенам на двести шагов. За рвом и деревянным частоколом стояла огромная толпа, кажется, в сотню шеренг глубиной, простирающаяся от Рога на севере и, несомненно, за холмы, до самого берега Мраморного моря. Если под стенами стояла не сотня тысяч человек, их было ненамного меньше. И встречали их – Феон знал, поскольку сам помогал делать подсчеты – меньше пяти тысяч греков и около двух тысяч чужеземцев.

– Они впечатляют, верно?

Голос, казалось, вечно булькающий от грязи в горле, слышался сзади. Феон обернулся. Этого мужчину все знали как «германца», хотя сам он возражал, утверждая, будто родом из какого-то другого, равно варварского места. Феону приходилось иметь с ним дело, поскольку этот человек пытался воссоздать спасителя города в прежние осады – греческий огонь, – и Феону приходилось искать для него некие редкие и странные ингредиенты.

Джон Грант ткнул пальцем:

– Его высочество там, впереди, как всегда. Араб-ренегат Джустиниани описывает, кто там выстроился перед нами. Их сильнейшие отряды против нашей слабейшей точки, так говорят наши вожди.

Он повернулся, сплюнул через край башни, но встречный ветер подхватил плевок и размазал его по плащу Гранта. Феон с отвращением смотрел, как мужчина вытирает ткань, ругаясь непонятными фразами, звучащими как гравий в барабане. Потом Грант поднял взгляд:

– Ты еще не нашел мне селитру?

– Возможно. Подойди ко мне попозже. А сейчас прошу извинить.

Феон пошел вниз по лестнице, но споткнулся на последнем шаге, запутавшись в ножнах. Сзади послышался смешок германца, издевка не хуже птичьей, но Феон не обратил на него внимания, хлопая по спинам и прокладывая себе путь к императору. Когда он подошел, Амир, ручной мусульманин Джустиниани, описывал стяги, вившиеся вдалеке перед огромным шатром.

– Это знамя Мехмеда. Как султан, он имеет право на девять конских хвостов, которые развеваются под золотым шаром и полумесяцем Кибелы. Там же висят колокольчики. Серебряные, сладкозвучные…

– К дьяволу колокольчики, – проворчал Джустиниани, – нам всем уже доводилось видеть это знамя. Позволит ли острота твоих неверных глаз увидеть, что стоит перед знаменем? Почти точно напротив нас?

Амир усмехнулся:

– Мои неверные глаза – дар Аллаха, хвала Ему, и моя память подсказывают, что это орудийная позиция.

– Разумеется, это проклятая орудийная позиция! – прорычал Энцо, правая рука Командира. – Но сколько там орудий?

– В центре? Я вижу только одно. Одно огромное дьявольское орудие.

Послышался ропот – люди делали отвращающие знаки, – потом все разом стихло: заговорил один человек:

– Это то, о котором нам докладывали лазутчики? Как они его называли?