Я – Константин Палеолог, император, сын Цезаря. Я – пекарь, канатчик, рыбак, монах, торговец. Я – солдат. Я – римлянин. Я – грек. Мне две тысячи лет. Я родился свободным только вчера.

Это мой город, Турок. Возьми его, если сможешь.

И Григорий думал…

Безносый человек тонет быстрее, чем любой другой.

Он предполагал, что так и будет. И здесь, в конце жизни, он это доказал. Туда, где его изуродовал человек, хлынула вода. Прощальное следствие жестокости, разрушившей его жизнь. Он чувствовал вкус моря, погружаясь в него, равные доли соли и горечи.

Он, некогда обожавший плавать, семь лет избегал моря. Все эти годы он многими способами ухаживал за смертью. Если нужно было подложить петарду под ворота, он подкладывал ее и зажигал фитиль. Если брешь удерживал какой-нибудь здоровенный турок, он вызывал его на бой, убивал – и вел за собой в атаку. Укрытый темнотой, он прокрадывался во вражеский лагерь и подслушивал тайные планы в разговорах у костров. Его тело покрывали шрамы, вздувшаяся червями плоть от ударов мечей, вмятины от ядер, зазубренные линии от наконечников стрел. Любой из них мог принести ему покой.

Он видел все шрамы, пока тонул. Доказано было и другое – ибо Феодор, командовавший имперской галерой, рассказывал ему фантастические истории о море, и среди прочих – что когда тонешь, перед глазами мелькают все события твоей жизни. Старый лучник был прав. Такой была часть последних, самых горьких мыслей Григория. Эта и другая: пытаясь избежать смерти на стенах обреченного Константинополя, он нашел смерть в бегстве оттуда.

Вода сомкнулась над головой, залила уши, как залила все остальное. Во внезапной тишине ему послышался смех. Он задумался, что за дриада мчится сквозь волны похитить его. Потом узнал этот смех. София. Он украл для нее попугая. Птица клюнула его. София смеялась. А сейчас она пришла в последний раз посмеяться над безносым мужчиной, который быстро тонет.

Такой была его последняя мысль. Вот он, безвестный конец.

Нет!

Следующая мысль была отчетливой, ясной: «Я так долго жил в горечи. Я не намерен умирать в ней».

Воздуха осталось чуть-чуть. Но достаточно, чтобы сделать гребок, вскинуть руки, всплыть. Одна рука пробила поверхность, ударилась о дерево. Там что-то плавало.

Последнего клочка воздуха хватило, чтобы Григорий толкнулся ногами и ухватился за деревяшку. Ею оказался обломок рангоута. Круглый, с веревками и тяжелым холстом, которые не давали брусу крутиться, пока Григорий забирался на него. Он обхватил брус руками и ногами, не отдавая волнам. Сделал три глубоких, болезненных вздоха, вытошнил струю воды, сильно раскашлялся, потом, в краткий промежуток между двумя волнами, подтянул к себе путаницу веревок и, извиваясь, просунул голову и грудь в промежуток и затянул концы под брусом. Он успел как раз вовремя – следующая волна была свирепой и попыталась утащить его. Но торопливо затянутый узел и вернувшаяся к рукам сила удержали его, а следующие обороты веревки надежно пристегнули. Теперь Григорий мог только одно: крепко держаться за брус и молиться. Он считал, что давным-давно разуверился в молитвах. Он ошибся.

Шторм, который налетел внезапно и потопил идущее в Рагузу судно, столь же внезапно утих. Он казался Григорию живым существом, которое осознало, что не может убить его, отступило и ушло на поиски других жертв. Огромные волны становились все меньше, пока не перестали пытаться утопить Григория, а просто укачивали. Холодный дождь, который непрестанно шел несколько дней, закончился, вернулось солнце.

Григорий лежал спокойно, отдавшись зыби. Он мало что мог сделать. Быстрый взгляд сказал, что вокруг плавает очень мало обломков и людей на них нет. Шторм ударил через два дня после отплытия с Крита, и сейчас до самого горизонта не было ничего, кроме воды. Григорий разглядывал другие обломки. Неподалеку виднелась связка пошире. Он попытался подогнать к ней свой брус, но толку было мало, зыбь отбрасывала его назад. В конце концов он отвязался, скользнул в воду, содрал с себя мокрую одежду, лег на спину и поплыл. У него ушло какое-то время, поскольку волны то толкали его к цели, то относили в сторону. Когда Григорий уже думал, что сил больше нет, он внезапно оказался рядом с обломками, а потом – на них.

Он лежал на сетке из веревок и трех обломанных досок, которые шторм согнал в полукруг. В веревках запуталось несколько разбитых стеклянных бутылей и кусок паруса, который стелился по поверхности воды, придавая всему устойчивость. Быстро проверив, что веревки надежно удерживают все вместе, Григорий, дрожа, лег на доски, под теплое солнце.

Он проснулся, открыл глаза – и увидел чужие, которые таращились на него. Резкое движение испугало чайку, она с пронзительным криком сорвалась с места, сделала круг и улетела. Григорий оттолкнулся от досок, поднял голову – и тут же пожалел об этом. В голове будто стучали в барабан, а рот превратился в пустыню, покрытую соленой коркой от морской воды, которой он наглотался. Вода искушала глотнуть еще, Григорий страдал от жажды, но он только набрал немного прополоскать рот и тут же выплюнул. Встав на колени на досках, прикрыл от солнца глаза и огляделся.

Григорий не был моряком, но не раз бывал в море. По высоте солнца он предположил, что сейчас около полудня, но со всех сторон света в пределах видимости была только вода, вода и ничего больше. Григорий снова сел. Он мало что мог сделать, но он это делал. Развязал свою маску, которая каким-то образом осталась на месте, и повязал кусок ткани на голову, чтобы укрыться от жаркого солнца. Нос из слоновой кости смыло с лица при встрече с морем, и сейчас он болтался на шнурке на шее. Григорий оставил его там.

Сейчас он мог сделать немногое, но он мог думать. Почему спасся он один? Неужели Бог решить, что утонуть – слишком легкая смерть для такого грешника? Ложно заклейменный как предатель, не стал ли Григорий и вправду им, бросив свой город, когда тот нуждался в сыне каждой матери? Он все еще был пьян, все еще зол, когда решил отплыть с венецианцами. В эти два месяца, на Хиосе, на Крите, он старался не думать о городе и оставшихся там людях. О Джустиниани, Амире и Энцо. Об императоре и своем старом наставнике Феодоре. О шотландце Гранте. Особенно о Софии и… и о сыне. Назад, в свою лачугу в Рагузе, может, там его ждет Лейла… В мире есть и другое золото, которое можно заработать и построить дом с видом. Другие войны, чтобы сражаться.

Солнце поднялось высоко. Григория мучила жажда, но не так жестоко, как воспоминания. Ему предложили войну, а он отверг ее. Предложили искупление, а он презрительно оттолкнул его. Иншалла, так они говорят, но он пренебрег Божьей волей. А теперь у него есть время обдумать множество своих грехов, умирая мучительной смертью.

Немного позже, когда морская вода на мгновение вновь показалась привлекательной – напиться, погрузиться в нее, – чайка вернулась. По крайней мере, какая-то чайка с тремя спутницами, что показалось Григорию странным так далеко от любой земли. Что они ищут? Наверное, его – признали в нем еду. Но если дойдет до такого, он предпочтет накормить рыб. Попугай Софии будет единственной птицей, которой удалось оторвать от него кусок.