– А то кто же еще?.. – подтвердил голос Орлова. – Сегодня раза два названивали. Мол, как же это могло случиться-то? Жили там люди, жили… Ладили и дружили… А тут вдруг приехали два каких-то смутьяна, и все тамошнее благолепие в момент накрылось медным тазом.

– А ты им не пытался объяснить, что все тамошнее «благолепие» – не более чем дешевая фикция, наподобие фурункула под пластырем? – не скрывая ноток иронии, спросил Гуров. – Внешне – вроде ничего, а отодрал – такое обнаружится! Впрочем, что уж такие дела обсуждать на ходу? Приедем – на месте все обговорим. Но будем на работе, сам понимаешь, только завтра утром.

– А что там у вас с подозреваемыми?

– О-о-й, это – наш самый больной вопрос… – с ироничной досадой в голосе ответил Лев и добавил: – Как говорится – и не спрашивай.

– В смысле? Их так много, что никак не определитесь? Или, наоборот, ни одного реального? – обеспокоенно спросил Орлов.

– И ни то и ни другое. Конкретные подозреваемые есть, но… Их и ловить как-то не очень хочется. А уж Стас – тот и вовсе вне себя от возмущения, – Гуров чуть иронично рассмеялся. – Ну, тебе эта тема знакома – мы у тебя этот вопрос уже обсуждали. Да, подозрения все больше и больше сходятся на Людмиле Иванцовой и Александре Миличеве. Но это, опять-таки, слишком долгий разговор… Приедем – обговорим.

Подобно Питбулю, Шпыль тоже два года подряд отлеживался на дне. От Лесокамска он уехал еще дальше, чем его сообщник по побегу, – аж в Краснодар. Позанимавшись то мелкорозничной торговлей, то производством сувениров (ему за считаные пять тысяч баксов удалось купить небольшую мастерскую со штатом из всего трех человек), то сапожным бизнесом, обменяв сувенирное производство на мастерскую по ремонту и пошиву обуви, он, наконец-то, решился перебраться поближе к Москве.

Еще годик побарахтавшись в Калуге, где Шпыль-Капылин какое-то время поработал директором кафешки с полуподпольным варьете, принадлежащей одному из местных крупных чиновников, он отправился в столицу. Купил скромненькую коммуналку, которую потом прирастил и расширил за счет соседей, и стал подыскивать место приложения своих капиталов. Памятуя опыт своей работы в Калуге, Капылин решил нечто подобное организовать в одном из спальных районов. С одной стороны, он уже убедился, сколь прибыльной может оказаться обнаженка, а с другой хотелось продолжить привольное житье в роли эдакого владельца гарема, где он был волен распоряжаться любой из танцовщиц.

Случайно подвернувшаяся ему Виллина Атапина – одаренный, хотя и с трудным, неудобным характером хореограф, предложила не заморачиваться на общепите. Это и понятно – там столько всего надо было бы пробивать, согласовывать, увязывать и утрясать!.. По ее мнению, лучше всего организовать некое подобие театра, что и проще, и прибыльнее. В театре посуду мыть не надо. Зритель пришел, представление просмотрел, и – до свидания! Пристрастие Капылина к оголению актрис она вполне разделяла, будучи нудисткой со стажем, и охотно предложила программу ревю, в котором актеры и актрисы как бы и одеты, но как бы и не совсем.

Он арендовал подходящее помещение, купил реквизит, она сформировала труппу, и через месяц состоялась премьера их первой постановки «Ночь на Бродвее». Все танцовщицы в процессе оформления на работу в обязательном порядке проходили через собеседование в кабинете Капылина. Те, что сразу и безоговорочно соглашались на «взаимность», утверждались в составе труппы немедленно, иногда даже вопреки мнению Виллины. А вот упертые, не желающие ублажать босса или уходили ни с чем, или шли к хореографу. С явными дарованиями соискательниц Виллина оставляла, всем прочим без обиняков говорила, что им в театре делать нечего.

Капылина очень часто раздражала излишняя самостоятельность и категоричность его хореографа. Атапина словно и не задумывалась о том, что это он босс, а она всего лишь нанятый им художественный руководитель. Она могла осечь его на полуслове, могла отматерить за попытки «оприходовать» в кабинете танцовщицу не из числа панельных, не из тех, кто с первого же дня добровольно согласился с его «правом босса», как это он сам называл.

А как-то раз произошел для него и вовсе неприятный инцидент. Капылин частенько любил посидеть на первом ряду, часами наблюдая за ходом репетиции, за всем тем, что происходит на сцене. Но, чтобы показать, что главный здесь именно он, а не кто-то там еще, время от времени давал те или иные советы. Виллина на это никак не реагировала, делая вид, что его вообще не замечает. Но однажды взорвалась. Когда Капылин явно перебрал по части указаний, Атапина объявила внеочередной перерыв, а его взяла за рукав и вывела в фойе.

– Ты какого хрена тут раскомандовался? – прорычала она сердитой тигрицей. – Ты хоть ухо или рыло в балетной хореографии смыслишь? Тогда чего лезешь не в свое дело? Нет, если уж тебе так хочется потаращиться на то, что у девчонок под подолом, – хрен с тобой, сиди, таращься. Для тебя это бесплатно. Но вот свои «ценные» советы и указания оставь при себе. Понял? И еще… Изображать на сцене «трахаловку» труппа не будет. Ни «гетеро», ни, тем более, «гомо». Мне твоя озабоченность – по барабану. Что, девчонками уже объелся, на голубизну потянуло? Ну, про твои забавы с Олежком и Славочкой мне уже известно. В принципе, если это их устраивает, если у них есть такие личные наклонности – мне плевать. А вот к остальным – не лезь! Да, и Катюшку Топоркову, напоминаю еще раз, принуждать не вздумай – яйца вырву. Уяснил?

Услышанное до крайности уязвило самолюбие Шпыля, но он безропотно проглотил обиду. Резко взлетевшая популярность «Айседоры» с самого момента ее открытия среди определенного контингента зрителей, постоянные аншлаги, весьма солидная прибыль – все это было заслугой прежде всего Виллины, поэтому ссориться с ней ему было не с руки. Даже когда она поставила вопрос (кстати, вполне обоснованный – заработанное театром давно уже перекрыло вложенные Капылиным деньги) о своем соучредительстве, попытавшись решить его через суд, Шпыль все равно даже не помыслил заменить Виллину другим худруком.

Разумеется, немало жизненных волнений ему доставляли трения с соседями по дому. Он и сам понимал, что зря создает напряженность, причем совершенно ничем не оправданную, продиктованную лишь какими-то пустыми амбициями. Подобная «дуровщина» с его стороны рано или поздно могла привести только к одному финалу – разоблачению, весьма нежеланной встрече с полицией и судом, а в дальнейшем – к разбору полетов на воровской правилке, где самое легкое и даже гуманное, что его могло ждать, – нож в горло или в сердце.

И тем не менее… Несмотря на страх однажды оказаться перед «синклитом» воров в законе, Шпыль упорно продолжал вести себя вызывающе и даже нагло, словно какой-то бес, уже давным-давно засевший в нем, диктовал ему все то же – хамить, унижать, притеснять.

Как и Вингрову-Питбулю, судьба посылала и ему свои предупреждения, свои тревожные звонки. Когда его, по сути, опознал один из тех, с кем он отбывал срок в чернореченской колонии, Капылин запаниковал не на шутку. Он узнал этого человека. Это был один из зоновских «положенцев», отбывавший восьмилетний срок за нападение на инкассаторов. Звали его Миша-Архитектор, поскольку тот и в самом деле имел высшее архитектурное образование, ну, а налеты и грабежи – это было его, так сказать, хобби. Шпыль долго не мог понять, специально Архитектор заглянул к ним в «Айседору» или это была чистая случайность? Однако тот больше не появлялся, и Капылин вновь позволил себе расслабиться и успокоиться.