По лицу Петра я понял, что он на меня разозлился.

– С какой целью ты рассказываешь мне все эти идиотские вещи? – спросил он. – Какая связь с нашим фильмом?

– Не будем спорить, – попросил я. – Я могу описать героя фильма только таким, каким его придумал, или вообще никаким. Единственное, что я смогу изменить, – это перевести действие в польские условия, сделать героя художником, скульптором или писателем. Помни: речь идет не о том, чтобы побудить кого-то переходить от одной женщины к другой, а помочь мужчинам понять, что на женщину недостаточно только смотреть, ее надо понимать. Попробую сделать еще одну серию.

Мы перестали спорить, съели вместе обед, который перед своим отъездом приготовила для меня Барбара.

– А ты над чем работаешь? – спросил я его вежливо.

– Мы представили комиссии сценарий одночасового фильма. Прекрасную историю любви шестнадцатилетнего парня к пятнадцатилетней девушке. Такие современные Ромео и Джульетта. Парень воспитывается в люмпенской среде, он одинок. Ему кажется в жизни прекрасным только одно – любовь к пятнадцатилетней соученице. Он ради нее совершает мелкую кражу, потому что хочет купить ей цветы, но попадает в колонию. Девушка его бросает. Он возвращается, находит старый карабин и стреляет в нее.

– Я об этом читал в газете.

– Один писатель сделал из газетной статьи прекрасный сценарий. Историю о старой как мир большой и настоящей любви. Именно такую историю я и ждал от тебя.

– Я не смог бы написать такой сценарий, – признался я с сожалением. – В моем исполнении из этого вышел бы, вероятно, рассказ о родителях девушки, которая погибла от пули. Ибо если вы подобную историю называете большой любовью, то я как раз тот человек, который ненавидит любовь.

Петр уехал незадолго до возвращения Барбары. Естественно, я рассказал ей о нашем довольно бурном разговоре. Впрочем, когда мы уже лежали в кровати, она мне сказала:

– Не пиши больше этих киноновелл, Генрик.

– Почему?

– Возможно, ты прав, когда говоришь, что ты писатель без воображения и не можешь ничего выдумать.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду?

– Ты постоянно описываешь только меня и себя…

– Так ведь это неправда.

– К сожалению, правда. Именно ты был тем хамом, который поспорил с приятелями, что соблазнишь меня, официантку, которая подавала вам кофе. Я была высокомерной, недоступной, никто не решался даже пофлиртовать со мной. И ты разыграл передо мной жалкую, глупую комедию, чтобы завоевать мое доверие. Конечно, я не была ущербной, как эта твоя Рита, но после развода и с маленьким сыном на руках. Но как раз я и была женой офицера, который ободрал мне бедра до крови, и кроме того, потом меня еще долго тошнило при мысли о сближении с каким-нибудь мужчиной. Ты меня научил любви, Генрик. И поэтому я привязана к тебе. Но и ты сам попал в расставленные тобою сети. Влюбился в произведение, которое создал. Повторилась история Пигмалиона, вот почему мы и поженились. Наверное, жаль, что это не вошло в твой рассказ.

– Я хотел женитьбой Эвена закончить последнюю серию. Но снова сказали бы, что наша история психологически неправдоподобна…

– Может, они правы? Существуют истины, которые мы готовы принять к сведению, и такие, которых мы принимать не хотим. Прошу тебя, не пиши дальше свои киноновеллы.

– Но почему?

– Возможно, я хочу, чтобы это была наша собственная правда о любви. Может быть, я ревнива и не хочу ни с кем делиться своей правдой? Женщине так приятно смотреть и выслушивать чужие признания о том, как другие женщины мучаются со своими мужьями, а потом иметь возможность возвращаться к тебе, жить рядом с тобой, знать, что ты принадлежишь мне одной.

– А ведь ты сама часто повторяешь, будто тебе жаль, что я принадлежу только одной женщине.

– Говорю, чтобы тебе доставить удовольствие. Но думаю совершенно иначе. Я не хочу, чтобы даже при чтении всего, что ты пишешь о себе, другие женщины как бы считали тебя своим.

– Так о чем же мне тогда писать?

– Не знаю. Может быть, в глубине души я хочу, чтобы ты вообще не писал? Во всяком случае, не писал правды. Наверное, я очень глупая женщина…

– А я хотел бы каким-то образом запечатлеть то, что мы пережили.

– Вероятно, ты прав, – вздохнула она. – И, похоже, именно поэтому жены писателей часто были несчастными.

– А ты говоришь, что тебе со мной хорошо. А на самом деле ты знаешь, что тебе надо?

– Знаю, – сонно сказала она. – Нужно побыть хоть немного несчастной, чтобы потом оценить свое счастье.

* * *

В эту ночь я нанес визит Гансу Иоргу, у которого была своя клиника в старом замке на берегу моря.

Замок Иорга окутывал туман или, точнее, сам замок проступал из тумана, который смягчал остроту зубцов и изломанных стен, укорачивал высокие башни, отдалял его и иногда делал замок почти невидимым. Туман заглушал звуки шагов, которые раздавались где-то очень близко. Мне казалось, что из черной глазницы ворот ко мне выходит каменное изваяние в доспехах и шагает, грозно бряцая заржавелыми латами. Ко мне приближался Командор, а я стоял на коленях и читал молитву за умерших: «Requiem аеternam»[52].

«Нет любви, Барбара, нет любви, – шептал я. – Существует только тонкая, как паутина бабьего лета, нить нашего полового влечения». Жизнь – это сон, как у Кальдерона, а сон есть жизнь, как у Шекспира в пьесе «Сон в летнюю ночь». Мы питаемся литературой, переваривая ее в наших прекрасных и бездонных внутренностях, мы говорим: «любовь», «ненависть», ибо нас так научили. Возможно, литература – это белая трость великого солнца, мы уже не в состоянии ничто назвать своим именем, все всегда для нас имеет другой смысл и другое измерение. На самом деле существует только наше воображение и литературная действительность. Мы давимся, глотая и переваривая кости наших предков, их наследие подпитывает наше самомнение. «О, что бы случилось, Натаниель, если бы ты мог коснуться всего, чего так страстно желаешь, – именно так писал Андре Жид в „Земной пище“. – Не ищи более прекрасного обладания». Любовь является вечным проклятием, потерянным раем. Что такое любовь, если за нее надо умирать, как умер за нее Христос? Это я был тем, кто трижды от нее отрекся. «Нет любви, Барбара, нет любви. Все, к чему мы прикасаемся своими грязными руками, должно умереть».

– Я вас сердечно приветствую, – многословно принял меня Иорг в своем довольно старомодно оборудованном врачебном кабинете. – Я рад, что вы приняли мое приглашение и, несмотря на расходы и неудобства путешествия, все же прибыли, чтобы познакомиться с нашей клиникой и литературной лабораторией. Мы уже много лет специализируемся в этой области. Когда-то клинику вел мой дед, потом мой отец, а сейчас я. Думаю, что и сын пойдет по нашим стопам. Вам нечего стыдиться своего визита. Здесь бывали знаменитые люди, не стеснявшиеся использовать наш опыт и нашу лабораторию. Думаю, что и для вас найдется какой-нибудь оригинальный и нигде до сих пор не описанный случай, который поставит вас в ряд серьезных писателей и удовлетворит тонкий вкус самых впечатлительных критиков. Мы добились больших успехов, дружище. Некоторые из наших учеников – признаюсь, удивительно способных – умело преобразуя наши знания, сумели удивить весь мир и навсегда записали свои имена в золотую книгу человеческой мысли. Кем, к примеру, оказался бы Франц Кафка, если бы не хорошо изученное нами дереалистическое[53]видение мира, свойственное людям, у которых имеются некоторые специфические и довольно известные заболевания?