— Нет, именно так мы и поступим, — сказала она. — Я не стану терзать понапрасну еще одну горюющую мать. Второй раз я этого не перенесу. Сначала мы убедимся, что не ошиблись. Если Ноа ничего там не вспомнит, мы развернемся и уедем домой, а они даже не узнают.

Его спокойствие улетучивалось. Да это она над ним издевается.

— Лучше сначала связаться с родными.

— Я еду, а вы как хотите. Я лечу первым же рейсом.

— Это будет опрометчиво.

— Ну и пускай. Я не потащу Ноа домой, чтобы потом все это начинать заново. Так что сейчас или никогда. И если мы поедем… — Она села на кровати очень прямо. — Вы об этом писать не будете. Вы поняли меня? Это ради моего сына, а не ради вашего наследия.

Андерсон еле выдавил улыбку. Он ужасно устал.

— Да катись оно, мое наследие.

Его наследие — о, он питал большие надежды, но не очень-то преуспел. Многого так и не выяснил. Почему некоторые дети рождаются с воспоминаниями о прошлых жизнях, а их тела несут на себе отметины прошлых травм? Связано ли это (наверняка же — как иначе?) с тем, что семьдесят процентов этих прошлых жизней закончились насильственной смертью? Если сознание выживает после смерти — а Андерсон это доказал, — как сей факт согласуется с тем, что поняли Макс Планк и квантовые физики: что события не происходят, если не наблюдаются, и потому сознание фундаментально, а материя — его производная? Следует ли отсюда, что мир — сон и жизни, как сны, перетекают друг в друга? И возможно ли тогда, что некоторые из нас — как эти дети — пробудились слишком резко и теперь тоскуют по грезе?

Голубое небо за иллюминатором утекало в бесконечность. Андерсон столько всего мечтал изучить глубже. Хотел постичь саму природу реальности. Хотел дописать книгу. Но рассудок его расстроен, и теперь Андерсон хочет лишь помочь одному-единственному ребенку.

Он посмотрел на мальчика — тот привалился к нему, телом придавил ему предплечье. Вроде ребенок как ребенок, трогательно спит. Он и есть ребенок как ребенок.

— Вы ему нравитесь, — заметила женщина.

— И мне Томми нравится. Очень.

Она резко ахнула.

— Ноа.

— Что?

— Его зовут Ноа.

Ну конечно.

— Пожалуйста, простите. Не знаю, как это вышло.

Джерри. Джерри. Соберись.

Она побледнела.

— Простите. Я немножко устал…

— Ничего страшного, — сказала она. Но отвернулась и прикусила губу.

Ноа. Томми. Все сводится к именам, да? К доказательствам того, что такой-то человек был таким-то человеком, а не каким-то другим. И если они теряются, имена, — когда они теряются, — если остается лишь один расплывчатый человеческий поток, словно облачная гряда в небесах, — что тогда?

Надо постараться. Держать имена под рукой. Ноа, Томми. Андерсон скатает их в трубочку, заткнет ими трещины, что открылись в сознании, — так люди запихивают записки с желаниями в щели между камнями Стены Плача.

Вдвоем с женщиной они посмотрели на спящего мальчика.

— Вы же понимаете, что я ничего не могу обещать, — прошептал Андерсон.

— Разумеется.

Но она соврала. Она считала, что он пообещал ей всё.

Дениз присела на краешек стула и посмотрела на нетронутую миску «М&М» на приставном столике у врача. Их тут кто-нибудь ест? Или Дениз уже почти семь лет смотрит на одни и те же «М&М»? Неплохо бы провести эксперимент. Выложить все зеленые наверх и посмотреть, что будет. Пусть у доброго доктора крыша поедет.

— Дениз?

— Я слушаю.

Смотреть на него неохота, но он, наверное, отметит, если она станет отводить глаза. Его элегантное лошадиное лицо от волнения еще сильнее вытянулось.

— Я говорю, что временами регрессируют все, — повторил доктор Фергюсон. — Это бывает.

Дениз снова перевела взгляд на миску с «М&М».

— Со мной — нет.

— Вы слишком строги к себе. Вы замечательно поработали, устроили свою жизнь. Не забывайте об этом.

— Устроила свою жизнь. — Таким же тоном она говорила: «Полфунта салями и порежьте потоньше, будьте добры», или: «Пора лекарства пить, мистер Рэндольф». Но подразумевала — и это сразу ясно, если ты не окончательный болван: «Дерьмовая у меня жизнь».

Доктор Фергюсон был не болван. Дениз почувствовала, как он ее разглядывает.

— Вы в себе разочарованы.

Она бросила в рот зеленую конфету. Сахар на языке рассыпался прахом. Никакого вкуса.

— С меня хватит.

— Что вы имеете в виду?

Можно ответить и правду. А кому еще рассказать?

— С меня хватит. Я годами так старалась держаться ради Чарли, но один телефонный звонок — и будто не было этих лет, будто все случилось вчера. И я не могу… — Осеклась, перевела дух. — Я не могу больше.

Было видно, как тщательно доктор Фергюсон подбирает слова.

— Вам, должно быть, крайне неприятно снова так себя почувствовать. Я понимаю.

Дениз потрясла головой:

— Я не могу.

Он скрестил тощие ноги.

— А какой у вас выбор?

У него явственно скакнул кадык, как у Икабода Крейна в этом кино. А Дениз, значит, всадник без головы[40]. Что ж, логично. Ни мыслей, ни чувств. Она наблюдала за собой с огромной высоты — говорят, только что умершие так видят собственные тела.

— Я, скажем так, рассматриваю варианты.

— Это что значит — вы думаете покончить с собой?

Доктор зримо разволновался. Волнение комиксовым мысленным пузырем всплыло у него над головой и не означало ровным счетом ничего. Дениз пожала плечами. У Чарли водится такая привычка — Дениз всегда бесило, но сейчас понятно, в чем польза.

— Потому что если вы об этом, если вы всерьез, я должен принять меры. Вы же знаете.

Больница эта. Эти диваны в пятнах, эти выщербленные полы, пустые лица, уставленные в безмозглый телевизор. Дениз передернуло.

Так или иначе, если она склонна к самоубийству, доктор Фергюсон ни за что не выдаст ей рецепт. А рецепт ей нужен. И зачем она рот открывала?