Сколь же низменно был я тогда очарован, готов на все, чтобы выклянчить жалкий кусочек, который представлялся моему разгоряченному воображению пиршеством. Рассказы Франца возвращались ко мне как головокружение, восхитительный соблазн. Я уже воображал ее гладкую шелковистую кожу, живот и отвесную впадину с нежным разрезом, влажное буйство близости, обманчивую узость прохода, выводящего на простор, где мне придется с горечью и в муках распространиться. Я шептал ей на ухо всякий вздор, она смеялась, запрокинув голову, возможно, алкоголь ударил ей в голову и делал остроумными фразы, в которых ничего остроумного не было? Я поцеловал ее в шею и в плечи, от этого поцелуя у меня подогнулись ноги, новость неслась по всему моему телу от нерва к нерву; тогда, потеряв всякое понятие о приличиях и вспомнив уловку своих подростковых лет, я медленно приник щекой к ее щеке и, чуть повернув голову, поймал губы. Она вздрогнула:

— Что это за странные вольности?

Взгляд Ребекки пронзил меня, словно стальной клинок, и в ее глазах я не увидел ни малейшей нежности или сострадания.

— Тебе не стыдно перед моим мужем?

Заледенев от этих слов, я пролепетал:

— Но… но Франц в счет не идет.

Она презрительно улыбнулась, и я почувствовал, как мало для нее значат все мои претензии.

— Ты за кого нас принимаешь? Мы женаты, представь себе, и это вовсе не сожительство!

Она отстранилась от меня, рука ее упала на бедро — жест крайней досады. Я был уязвлен этим лицемерием и проклинал себя за то, что не могу сказать ничего оригинального в ответ.

— Что за идиотка эта Беатриса… — выдохнула она.

Эта фраза была спасательной жердью, которую она мне протягивала, чтобы выручить меня. Я так обрадовался, обретя сюжет для разговора, что опустился до клеветы. И хотя мне было нелегко чернить свою подругу, я трусливо пошел на это, наградив ее всеми уничижительными эпитетами.

— Ты меня неправильно понял, — отрезала моя партнерша. — Я хотела сказать: что за идиотка эта Беатриса, ведь она тебя любит, выносит тебя!

Меня пронизала дрожь, исправлять оплошность было поздно, и я с ухмылкой ответил:

— Не моя вина, что у нее морская болезнь.

— Пока она стонет на своей постели, думая о тебе, ты не нашел ничего лучшего, как поносить ее.

На губах у меня повисли реплики, вычитанные из книг, но не слишком подходящие к данному случаю, сам же я придумать ничего не мог. Мной овладела какая-то загадочная нервозность, и я прибег к последнему средству:

— Не надо, Ребекка, я люблю тебя.

— Я с удовольствием вижу, что у тебя есть чувство юмора: ты и в самом деле подбираешь все подряд. Тебе следовало бы знать, что уже давно никого не обольщают словами: я тебя люблю. Найди что-нибудь другое.

— Но это правда.

— Да нет же, я для тебя просто фантазия во время скучного путешествия.

Всем знакомо неприятное чувство, которое мы испытываем, когда любимый человек обвиняет нас именно в том, что сам собирается использовать, упреждает наш упрек и бросает его нам. Я знал, что она лжет, и эта хитрость казалась мне недостойной нас. Меня резанул холодный, фальшивый тон ее фраз, и я сказал:

— Не надо устраивать мне сцен…

— Господи, вот прицепился… Извини, я беременна, мне нужно присесть.

— Беременна? С каких это пор?

— Уже полчаса, знаешь ли, с того момента, как ты поцеловал меня в коридоре.

В раздражении она сошла с танцевальной дорожки, наглухо завернув кран своего очарования. Я шел за ней, как наказанный пудель, понурив голову, не смея верить в столь скорую опалу. И, в довершение злосчастья, место она заняла рядом с Францем. Паралитик уже окосел и скорее лежал, чем сидел в своем кресле, поворачивая пьяную рожу то направо, то налево, покачивая в руке бутылку шотландского виски, изливая возбуждение в похабной болтовне. Прядки грязных волос прилипли к его потному лбу.

— Смотри-ка, вот и наш неотразимый сердцеед! Ну как, дело движется?

Я не желал отвечать ему и, верх унижения, видел, что Ребекку забавляет свинское поведение мужа. Меня переполняла тяжелая грусть, сопровождающая утрату ценности, которая уже была у вас в руках и вдруг ускользнула. Ничто так не растравляет душу, как обманутая симпатия. За несколько минут Ребекка отбросила прочь несколько дней терпеливого ожидания, безумных надежд.

— Хватит так пялиться, — сказала моя мучительница, — ты меня проглотишь своими круглыми глазами.

— Я тебя разочаровал, верно?

— Вовсе нет, я люблю мужчин, потерпевших поражение, это сближает их со мной.

Тогда, поставив на карту все и сочтя беседу предпочтительнее немоты, я произнес сбивчивую речь об Индии и ее чудесах, с вкраплениями жаргонных словечек средиземноморских торговцев, краткое резюме статьи, прочитанной два дня назад. Говорил я очень тихо, чтобы не слышал Франц. Она слушала безмолвно, устремив взгляд на растущий между ее пальцев пепел от сигареты и незаметно прикусывая изнутри губы, чтобы не зевнуть. Эти новые свидетельства ее безразличия окончательно разбили мне сердце. Недавние конкуренты, с иронией наблюдавшие за моим провалом, вновь подобрались ближе — толстые шмели, жужжавшие от тщеславия. Как если бы одно несчастье притягивало другое, к нам подсел Марчелло. Внезапно оробев, я умолк. Серьезная ошибка: он тут же пригласил Ребекку на танец.

Любой почувствовал бы в этих обстоятельствах то, что испытал я: внезапное ощущение одиночества. Возобновилась серия танцев в стиле диско. Я был неприятно поражен тем, что этот неаполитанский гуру, который казался мне сведущим только в позах йоги, танцевал с дьявольской ловкостью. С самого начала празднества я опасался, что у меня похитят мою нареченную в результате некоего происшествия, и вот это случилось. На плечи мне капля за каплей изливалась горечь и отравляла всякую радость. Взвешивая свою беду, я сознавал, каким должно быть счастье соперника, который выглядел полной моей противоположностью — иными словами, уверенным в себе, смешливым, предприимчивым. Ребекка дарила ему многообещающие взгляды, от которых у меня перехватывало горло: между ними рождалось понимание, так и не зародившееся между мною и ей. На меня она совсем не обращала внимания, и это подтвердило мои страхи. Они клонились друг к другу, чуть ли не соприкасаясь телами, затем поворачивались, сталкиваясь задами, и я ждал мгновения, когда они поцелуются. Было очевидно, что мне не удалось выказать такую оригинальность в своих танцевальных па: если подобные вульгарные телодвижения необходимы, чтобы понравиться, я предпочитаю отойти в сторону. Танец — сфера беззаконная, но полицейские функции исполняет взгляд каждого из зрителей. Малейшая неловкость представляется грехом для глаз, непростительной ошибкой в искусстве, целиком пространственном и визуальном. Столь жестокое зрелище окончательно похоронило мои надежды, и я нервно курил одну сигарету за другой. Никогда бы не подумал, что этот липовый йог может стать моим конкурентом. Зачем он влез в нашу и без того сложную игру?