Их ужасное веселье леденило мне сердце: спотыкаясь от головокружения, я искал, куда бы присесть, и бессильно рухнул на ка-кую-то софу. Я хотел ринуться в этот круг, разделить их, отхлестать по щекам, однако стыд удержал меня. Бывает такой момент, когда события, зародившиеся в разных точках горизонта, сливаются и преграждают все выходы. Мне вдруг почудилось, что люди перешептываются за моей спиной, понижают голос, разглядывая меня. Я выпил два или три бокала неведомо чего и не сразу понял, что в очередной раз оказался рядом с Францем.

— Да вы дрожите? Боитесь Беатрису? Ей-богу, мне они кажутся потрясающими, женщинам всегда надо доверять.

— Зачем… зачем играть роль посредника, чтобы затем нанести удар в спину?

— Но, друг мой, ваш флирт с моей женой благородным не назовешь, он был скорее гнусен. Хоть я человек вполне современный, но сводничеством не занимаюсь.

Я чуть не расплакался. Я был настолько уничтожен, что у меня не было сил злиться на Франца, хотя он отчасти и организовал этот подлый заговор. Любить его я не мог, восхищаться им — тем более. Однако в этот миг мне хотелось воззвать к его помощи, вот только скверная улыбка его не предвещала ничего доброго.

— Все наши пары отличаются хрупкостью, Дидье, и легко ломаются при столкновении с другими. Не дуйтесь, оставьте свои предрассудки. Раз уж наши супруги так хорошо поладили, примем участие в их празднике. Мы теперь братская семья. Берите пример с меня: я привязываюсь к любовникам жены и делаю из них близких друзей. Я нахожу повод для веселья там, где другие рвут на себе волосы. Давайте не будем грызться, Дидье, чокнемся как добрые республиканцы, у которых все общее.

Пока калека поднимал к губам стакан в дрожащей руке, буря удвоила свою мощь. Внезапно «Трува» легла на правый борт с уклоном в тридцать градусов с лишним, одно из зеркал разлетелось вдребезги, и осколки стекла понеслись в центр зала. Атакованный штормом корабль стонал, как измученный колосс, и все его деревянные части затрещали, издав зловещий хруст. Огромные волны бомбили корпус, взрывались снопами молочной пены в иллюминаторах столовой и рассыпались дождем переливающихся, как опал, шариков. Какофония была ужасающей: судно скользило по головокружительным спускам и через мгновение взлетало на пенистые гребни. Создавалось впечатление, что Средиземное море, захваченное роковой музыкой, тоже пустилось в пляс.

Не совладав с качкой, оркестр повалился, груды тарелок и усилителей обрушились на танцевальную дорожку и покатились к ногам зрителей. Зал превратился в сковородку, на которой мы подскакивали, словно блины. Пассажиры прервали танец и, ухватившись за колонны и подлокотники привинченных к полу кресел, пережидали буйство ненастья. Столовая вставала на дыбы, прыгала, терзала желудки. Туалеты внезапно стали судьбой и главным направлением для большинства людей. Бармен и стюарды торопливо раздавали плотные пакеты вместо рюмки коньяка перед завершающей чашечкой кофе. И помертвевшие лица утыкались в бумажные колпаки, спины конвульсивно дергались, стараясь исторгнуть невыносимое бремя праздничного ужина. Лишь Ребекка и Беатриса, спокойные посреди паники, продолжали кружиться в своем воображаемом ритме — ярость волн придавала их движениям необыкновенный резонанс. Они сплетались, непристойно подергиваясь, возвышаясь над разгулом стихий как аллегорические фигуры хаоса.

Шквал ветра на мгновение отвлек меня от моего горя, но едва администрация умело и эффективно восстановила порядок на борту (в частности, двое матросов держали кресло Франца), я снова впал в меланхолию. Подобно этому кораблю, я тоже держал курс в бездну. Чувства мои переменились столь же быстро, как ситуация. Я уже забыл Ребекку, и Беатриса вновь стала для меня желанной, словно прерванный на середине роман, к которому возвращаешься с прежней охотой. Суматоха помешала встретить Новый год. Один из стюардов напомнил выдержавшим испытание пассажирам об их долге, и все стали желать друг другу счастья, обниматься. Тивари и Марчелло поздравили меня с оттенком снисхождения, которое обычно проявляют к неудачникам, — хуже всего не сам провал, а свидетели, утверждающие его как свершившийся факт. Беатриса и Ребекка в первый раз поцеловались в губы. Они смеялись и, судя по всему, говорили друг другу тысячу остроумных игривых слов. Затем стали забавляться тем, что посылали мне воздушные поцелуи, сдувая их с тыльной стороны ладони. Никогда еще они не казались такими красивыми, такими веселыми.

— Ты бы видел свое лицо, — молвила Беатриса незнакомым мне голосом. — Не хочешь пожелать нам доброго восьмидесятого года?

Я заледенел до костей, в горле у меня образовалась удавка, не позволявшая даже сглотнуть, чтобы открыть рот.

— Пригласим его с собой? — спросила Ребекка.

— А он пригласил бы меня, если бы ты приняла его?

— Не думаю.

— Тогда оставим этого хама одного. Средство классическое, но испытанное.

Изо рта у меня вырывались отдельные слоги, что напоминало бульканье ванной, из которой спускают воду.

— Что ты сказал? Выговаривай слова, я не понимаю тебя…

Между ними царило согласие близнецов, издевающихся над недотепой. Они держали тайный совет, перешептываясь, и даже тончайший мой слух тщетно силился поймать на лету их секреты; наконец обе залились смехом, который становился все более и более задорным.

— Сожалею, Дидье, свободных мест нет.

— Пойми меня, — добавила Беатриса, понизив голос, — ты подорвал вложенное в тебя доверие. Мерзок лишь тот поступок, который бросают на полпути: я бы простила тебе интрижку с Ребеккой. Я не прощаю то, что ты даже в этом провалился. Все же пожелаю тебе счастья в Новом году, Дон Жуан, побыстрее начинай охоту, иначе проведешь ночь один.

Они расцеловались в щечку и удалились, пристально глядя друг на друга, тесно соприкасаясь боками, как если бы хотели составить одно тело на двоих.

— Ах, гадючки, — сказал Франц, не упустивший ни слова. — Вот это, Дидье, сестринская солидарность, или я ничего не понимаю. Что ж, примите с достоинством то, что вы всего лишь крайнее средство. Вам захотелось поиграть в Казанову, так не влезайте же в шкуру цербера.

Я был уничтожен: обида, рухнув на опьянение, обрела вес катастрофы. Последние слова Беатрисы обострили мое чувство собственной слабости. Я видел вокруг себя только противников и агрессоров, а в ухо мне жужжал отвратный, неотвязный паралитик, продолжавший свой грязный, подлый, безнравственный монолог.

— Вы думаете, они собираются…

Он непристойно облизнулся.

— Ваша подружка — лакомый кусочек, моя — горячая штучка, они вам ничего не оставят.

Это мерзопакостное суждение возмутило меня. В приступе благородного негодования я крикнул:

— Ненавижу вас, ненавижу.

— Тем лучше: я труслив, уродлив, гнусен: для меня все это дополнительные, восхитительные резоны быть подлецом. Я хочу заслужить выказываемое мне презрение. Говорю вам, — добавил он, расхохотавшись, — с таким другом, как я, враги не нужны.