– Принесите камфору и нашатырь, – распорядился он. – Как можно быстрее.

Он сунул охраннику деньги, и тот помчался в ближайшую аптеку. Когда охранник вернулся, Римус капнул на ладони того и другого лекарства и принялся растирать лоб, постукивать по груди, разминать руки заключенного. Капли пота скатывались с его подбородка и шлепались на бесчувственное лицо парня. Римус сжимал, тер, стучал, почти в трансе, пока бедолага в конце концов не вздрогнул и не пришел в себя.

* * *

Но, несмотря на лучшие условия, Римус утопал в печали и унынии. Коннерс приносил ему все новые истории о коварстве и вероломстве бывшей. Несколькими неделями ранее Коннерс съездил в особняк на Прайс-Хилл проверить, как там автомобиль “пирс-эрроу”, который он намеревался вернуть во владение Римуса. Когда он стоял на Эрмоза-авеню, из-за угла с визгом вывернула машина и помчалась прямо на него, на полной скорости, с явным намерением сбить. Случайность, решил он, пока вечером ему не позвонила Имоджен.

– Еще один визит, – пригрозила она, – и ты погибнешь в аварии.

Завершая рассказ, Коннерс видел, как Римус переходит “от волнения к неконтролируемой ярости”, как он бросается на окна и двери комнаты для свиданий, мечется бильярдным шаром от стены к стене. Коннерс сумел утихомирить его, взывая к разуму: тюремный срок Римуса подходит к концу, а потом они вместе восстановят и заново отстроят то, что осталось от его жизни.

– Мне сообщили, – признался Римус, – что когда меня выпустят, меня за воротами будет ждать Додж.

* * *

24 апреля 1927 года к тюрьме Портсмута стекались репортеры, чтобы взять у Римуса как у заключенного последнее интервью. Он заявил, что счастлив окончательно вернуться в свой особняк и что у него нет определенных планов на будущее.

– Мне не стыдно посмотреть в глаза человеку и сказать, что я бутлегер, – заявил он, кладя куриную грудку на тарелку сокамерника. – Я никогда не причинял вреда ни мужчине, ни женщине, ни ребенку… Эти лицемеры в Вашингтоне – они голосуют за запрет и пьют крепкие напитки. Когда эти конгрессмены ратуют за исполнение запрета, их желудки пылают от полудюжины стопок виски… Моря виски выпиты в этом городе – и все благодаря Джорджу Римусу.

На вопросе, намерен ли он вернуться к бутлегерству, Римус отложил сервировочную ложку. Глядя прямо в глаза репортеру, он спросил:

– Думаете, я ненормальный?

Показания Джорджа Коннерса

В: Есть еще события, мистер Коннерс, о которых вы помните?

О: Я сказал Римусу, что примерно с час разговаривал с [адвокатом Имоджен в деле о разводе] судьей Диксоном насчет урегулирования дела в досудебном порядке. Я выложил карты на стол и прямо спросил, каков был ее финансовый вклад. Он сказал: “Думаю, у нее нет ни гроша”, а я ответил: “И даже меньше”.

Я рассказал Римусу, что мы с судьей Диксоном обсуждали этот вопрос больше часа и что судья Диксон пообещал мне, что свяжется с миссис Римус, которая находилась в городе в тот момент, и в течение недели он даст мне знать, как продвигается дело. Я рассказал, что спросил судью Диксона, считает ли он ее искренней, и тот ответил, что да.

Через пару недель Римус спросил, слышно ли что-то от судьи Диксона, и я сказал, что нет. Тогда Римус впал в ярость и сказал: “Я же говорил тебе, им нельзя верить, они и не собирались ничего решать – просто тянут время, тянут и откладывают дело, надеясь, что меня прикончат прежде, чем завершится бракоразводный процесс”. В течение трех дней после этого разговора он вновь впадал в неистовство на несколько часов подряд. Он сказал: “Если они думают, что могут обокрасть и разорить меня, то жестоко ошибаются”.

В: Вы подробно описали все события, о которых можете вспомнить?

О: Мистер Римус в тот момент, в бреду, рассказал, что он был в тринадцати или четырнадцати тюрьмах в Соединенных Штатах. Он перечислил их все и сказал: “И в каждой, где я побывал, они преследовали меня, травили меня и пытались выдворить из страны”, и что существовал заговор с целью его убийства, и с целью ограбления, и заговор по удержанию его в тюрьме. Его припадки тянулись целых три дня…

И не только мне он это говорил, он бросался к каждому, кого встречал на улице: “Что вы на это скажете?” Я говорил ему: “Не доставай людей, они не хотят об этом слышать”, а он злился и кричал: “Почему? Это же правда, так ведь?”

Нет пощады

Ровно в полночь двери тюрьмы захлопнулись у него за спиной с раскатистым, тревожным грохотом. Он надеялся, что слышит этот звук в последний раз. Коннерс, проворный и надежный, ждал у своего “бьюика”. Мужчины обнялись. Все наконец закончилось. Больше никаких арестов, судов, обвинений. Не нужно больше умолять Мейбл Уокер Виллебрандт уменьшить залог, или снять обвинения, или проявить милосердие. Он сказал правду, когда сообщил репортерам, что у него нет определенных планов, но некоторые мысли начинали обретать смутные очертания в его сознании. В будущем он намерен написать книгу о своем тюремном опыте и получить за нее аванс не меньше 250 000 долларов. Голливуд уже заинтересовался его историей. Он проведет лекционное турне под названием “Окупается ли преступление?” и признается, что ни захватывающие перспективы торговли незаконным алкоголем, ни деньги, которые он приносит, не стоят того, чтобы переживать такие паузы в своей жизни. “Я не прошу пощады и не даю пощады, – скажет он толпе. – Я предпочел бы прекратить существование, чем уступить хотя бы на йоту”.

Краткосрочные планы были попроще. Вернуться в свой особняк, выспаться в собственной постели. Вышвырнуть Имоджен из своих владений, если она все еще осмеливается занимать это пространство, и неважно, чье имя стоит в документах. Доказать необоснованность требований депортировать его из страны. Тратить почти все время и каждый оставшийся доллар на возвращение капитала и убедиться, что Имоджен осталась без единого пенни и без дюйма земли. Сотрудничать с властями, чтобы ее притесняли, терзали допросами, обложили штрафами и, возможно, даже арестовали. Не позволить ни ей, ни ее “гомику” взять над ним верх.

Это была восхитительная ночь: пятьдесят градусов[30], ясно, лунный свет вырезает узоры на темной воде Огайо. Рядом Коннерс, обсуждающий праздничный завтрак с общими друзьями, – все как в старые времена, и впереди много дней, наполненных возможностями. Четыре часа они не говорили ни о Додже, ни о предательстве Имоджен, ни о разводе, все еще тянущемся по судебным задворкам. Когда Коннерс свернул на Эрмоза-авеню,