черное небо было по-прежнему усеяно звездами. Дом высился горой, его силуэт с плавно вздымающимися и опадающими линиями выглядел величественным даже в темноте. Приближаясь к дому, машина замедлила ход, и тут Римус заметил, что кое-чего не хватает – каменных львов, карауливших вход на протяжении семи лет. Они исчезли, сорваны с постаментов, словно и не стояли тут никогда.

Римус выскочил из машины и бросился к парадному входу. Дверь закрыта на висячий замок и утыкана торчащими длинными шипами. Обежав по периметру весь дом – мимо сторожки, теннисного корта, бейсбольной площадки для соседской ребятни, – он увидел, что все входы наглухо заколочены. Тогда, разбив окно, он забрался внутрь, не обращая внимания на торчащие осколки стекла.

Пропало все: заросли экзотических растений; портрет Джорджа Вашингтона; парные кресла от Поля Фолло[31], спинки которых простеганы в форме морских раковин. А где золотой рояль и редкие книги? Столовое серебро, где на каждом предмете затейливо выгравирована буква “Р”? Тонкий костяной фарфор, под который он клал тысячедолларовые купюры в подарок гостям? В бальном зале на третьем этаже кожаные диваны, стоявшие вдоль стен, выломаны из креплений. Мраморные статуэтки с каминных полок похищены. В массивных деревянных дверях, там, где сверкали квадратики витражей, зияют пустоты. Хрустальные люстры размером с лимузин вырваны из потолка. Колокольчик для прислуги больше никогда никого не позовет. Она не оставила даже своей фотографии на память ему – почтить или уничтожить.

Он бродил из одного разоренного помещения в другое и прикидывал, что осталось. Стол и газовая плита в кухне. Шестьдесят три пары ее туфель. Старая раскладушка и пара мужских туфель не его размера. Несколько серебряных приборов, брошенных назло ему, из сервиза, который он никогда раньше не видел, на каждом гравировка “Д”, то есть Додж.

Он поплелся к бассейну. Если прикрыть глаза, всплывает воспоминание: 31 декабря 1921-го, они с Имоджен собрали публику со всей страны отпраздновать наступление нового года и торжественно открыть “Термы Имоджен”. Она разрушила даже это – бассейн, который он выстроил в ее честь и назвал ее именем, ободрала до последнего украшения: опустевшие без греческих богов пьедесталы, дырки в земле от украденных ваз, стены в рубцах от сорванных серебряных светильников. Осталась лишь вода, он стоял сейчас над ней, и колеблющееся отражение смотрело на него, подергиваясь рябью и словно транслируя его ужас.

– Ну что ж, воду она оставила, – выкрикнул он. – Я могу нырнуть и искупаться.

В тот миг это показалось самым смешным заявлением в его жизни. Хохот, зародившийся где-то в глубине живота, вырвался наружу пронзительным воплем, взмыл ввысь, сотрясая воздух, и слетел вниз, сгустившись до рыданий. Римус рухнул на колени, слезы лились сквозь пальцы, он потерял сознание.

* * *

Коннерс поднял Римуса с пола и довел до машины. Он хотел увезти друга прочь от этого скелета дома. Запланированный завтрак придется отложить. Римусу нужно поспать и успокоиться, без лишних людей и вопросов. Он повез его в свой дом, в нескольких милях отсюда, позволив Римусу кричать и бесноваться, – вены у него на шее налились кровью, зрачки совсем пропали. Когда они подъехали, припадок миновал. Коннерс провел Римуса мимо комнат, где спали жена и дети, в дальнюю спальню и оставил его в одиночестве.

Коннерс предложил Римусу пожить у него сколько будет нужно. Он старался реанимировать друга, восстановить порядок в его мыслях. Помогал с неотложными задачами: заказать новую мебель в дом; пригласить переехать туда сестру Римуса Анну и ее мужа Габриэля Райерсона; уговорить сторожа Мюллера вернуться на службу. Он водил Римуса по кинозалам, любимое старое времяпрепровождение стало гораздо более захватывающим с недавним появлением “Витафона” – устройства, соединяющего звукозапись с проектором, синхронизируя изображение и звук. Но зачастую эти попытки развлечь друга проваливались. Через пятнадцать минут после начала сеанса Коннерс уже выволакивал Римуса из зала, на пике очередного припадка, с трудом хватающего ртом воздух. Иногда им приходилось посещать по три кинотеатра за вечер, чтобы хоть как-то досмотреть фильм.

Состояние Римуса ухудшалось после заката. Почти каждую ночь он будил Коннерса, возникая в дверях и бормоча про Имоджен и Доджа: “Я все время вижу их прямо перед собой”. Их призрачные фигуры мелькали в конце улицы, скрывались в подвижных тенях. Воспоминания об Имоджен превратились в призраки – Коннерс прекрасно знал, что его друг панически боится привидений, но никак не мог с помощью уговоров и доводов разума избавить его от этих воспоминаний, не мог просто взять и спрятать Имоджен подальше от подсознания Римуса. Они не знали, где сейчас Имоджен, но никогда она не была более реальна, чем ныне, отпечатавшись в каждой мысли Римуса.

Коннерс испробовал новый подход: достал колоду карт и играл с Римусом до рассвета. Прошло шесть недель с того обморока в особняке, и с тех пор, по его оценкам, друг ни разу не спал больше двух часов подряд. Около трех утра Римус бросал карты и заявлял, что пора прогуляться. Часами бродили они по улицам Цинциннати, прохаживались мимо роскошных усадеб на Прайс-Хилл, потом ехали в центр погулять еще немного, находя утешение и умиротворение в суете начинающегося утра. Очередь таксомоторов рокотала на Говернмент-сквер. Клиенты вываливались из подпольных семейных кабаков на Овер-Райн, где выпивку – через шланг из спальни на третьем этаже – разливал десятилетний сын хозяев. Долина реки Огайо была забита грубыми деревянными хибарами, воздух провонял рыбой и фабричным дымом, таким густым, застоявшимся и плотным, что, вдохнув, его можно было жевать. Они начинали с верхушки города и заканчивали его дном, откуда не было иного пути, как обратно вверх.

К середине июня Коннерс потерял терпение. Он снял для друга номер люкс в отеле “Синтон”, том самом, где Римус и Имоджен останавливались после своего медового месяца, – еще одно напоминание об утраченном. Половину времени Римус проводил в “Синтоне”, другую половину – у себя дома, блуждая по обширному парку, превратившемуся в своенравные заросли голых деревьев и увядших цветов. Он пытался спать в своей спальне, где, если верить экономке, прежде завтракал Додж. Но среди ночи просыпался и ложился на полу, накрывшись ковром. Он намекал, что и в предыдущие два года спал в среднем по три часа за ночь. Его сестра Анна изо всех сил старалась возродить ощущение домашнего уюта, она готовила завтрак и приносила Римусу утренние газеты.

Однажды на рассвете Римус позвонил Коннерсу, умоляя его прийти. Приехав, тот застал Римуса кружащим по двору и тыкающим тростью в каждый куст и в каждую тень. Рядом стоял растерянный Мюллер.

При виде Коннерса Римус вздохнул