– Хорошо, – проговорила она, приняв мое молчание за согласие. – Значит, договорились. Увидимся позже, Оделль. Можем взять такси на двоих после работы. И еще раз – поздравляю. Я очень горжусь.

11

Когда я подошла к кабинету Квик в конце рабочего дня, ее дверь оказалась заперта. Сквозь деревянную панель доносились голоса – ее, а также Эдмунда Рида, причем его голос еще никогда не звучал так грозно.

– Мы должны использовать эти противоречия в своих целях, – говорил Рид. – Почему ты мне перечишь, Марджори?

– Эдмунд… – начала она, но он ее перебил.

– Марджори, я многое вытерпел от тебя в прошлом, но твое упрямство в этом вопросе попросту нелепо. – Возникла пауза. Рид вздохнул. – Ты видела счета, Марджори. Видела, что с нами происходит. Я не понимаю, почему ты сопротивляешься. Это потрясающая картина. За ней стоит история. В конце этой истории – красивый молодой человек. В сущности, два красивых молодых человека, если взять художника и владельца. К нам сбежится толпа; может быть, у нас даже получится что-то продать. Гуггенхайм собирается послать мне то, что есть у них, но и у нас тоже не так мало. Загадка Роблеса – как он умер? Кто приказал его убить – и почему?

– Это не имеет никакого отношения к картине, Эдмунд, – возразила Квик.

– Не могу с тобой согласиться. Его личная история является отражением событий на международной арене. Она почти на десятилетие предвосхищает исчезновение сотен произведений искусства – а во многих случаях их создателей и семей – в жерле нацистского режима.

– Но ведь искусство прежде всего, не так ли, Эдмунд?

Он проигнорировал этот упрек.

– Роблес универсален. Рассказывая историю художника, мы рассказываем историю войны.

Я услышала, как щелкнула зажигалка Квик.

– Признаться, я удивлена, что именно ты хочешь рассказывать историю войны, – промолвила она. – Я вот не вижу в этой картине ничего политического.

– Слушай, Марджори, а в чем вообще проблема? Мы ведь всегда были друг с другом откровенны.

– Разве?

– Ну, ладно тебе. Откровенны настолько, насколько это возможно.

Квик, похоже, молчала довольно долгое время.

– Никаких проблем нет, – ответила она наконец. – Просто эта картина не является политической в том смысле, который ты подразумеваешь. Она не о войне в той форме, в какой ты это воспринимаешь, Эдмунд. Она не о художнике как о человеке. Все дело в самом полотне. Столкновение двух девушек со львом.

Меня изумило то, как они общались друг с другом: так бурно и свободно. Памела говорила, что они знакомы уже много лет, и это было заметно. Их отношения казались почти братскими – Эдмунд говорил с Квик, как мог бы говорить с одним из давних товарищей по клубу.

– Ну, давай останемся каждый при своем мнении, Марджори, – предложил Рид. – Мы поступаем так с незапамятных времен.

Услышав, как Рид подходит к дверям, я ринулась по коридору к своему кабинету, чтобы подождать, пока Квик меня там найдет. Казалось, она капитулировала – правда, я так и не поняла, на чем они остановились. Ясно, что она противилась идее выставки, но истинные причины ее сопротивления – эти ее нерешительные насмешки и страх – все еще не были мне понятны. Похоже, она отвергала не столько даже идею выставки, сколько философские соображения Рида о картине.

Квик и вправду возникла перед моим столом вскоре после разговора с Ридом, причем вид у нее был поникший и расстроенный.

– Готовы? – спросила она. – Внизу нас ждет такси.

Мы вместе прошли мимо секретарского стола в приемной. Бросив взгляд на Памелу, я заметила выражение растерянности на ее лице. Я с удивлением поймала себя на чувстве, что предаю ее, вот так уходя вместе с Квик, хотя Памела трудилась так же усердно, как и я, да еще и проработала в Скелтоне дольше меня. Но я не могла сдать назад. Меня слишком притягивала тайна Квик, я решила во что бы то ни стало выяснить, что происходит на самом деле.

* * *

После ужина Квик пригласила меня в гостиную в передней части дома. Она опустилась в изящное резное кресло серого цвета с деревянными подлокотниками в форме струн арфы. Все, чем она владела, если не считать граммофона, было стильным и современным.

– Составляете компанию пожилой женщине? – произнесла она. – Мне даже как-то неудобно.

– Ну, какая же вы пожилая? – возразила я. – Я так рада, что смогла прийти.

Мы совсем мало говорили за ужином; немного о Памеле, Риде и попечителях, которых ему нужно обхаживать, о том, как он терпеть не мог флиртовать с разными старыми маркизами, окопавшимися в сырых замках, где на чердаках гнили бог знает какие сокровища.

– А вы давно знакомы с Ридом? – спросила я.

– Очень давно. Он хороший человек, – добавила Квик, словно я с этим спорила.

Мы пили бренди, до нас доносились тихие звуки граммофона из другой комнаты. Квик закрыла глаза и была настолько неподвижна (при этом мы обе молчали), что я уже подумала: а не спит ли она? Сияние стоящей рядом с ней настольной лампы придавало ее лицу оранжевый оттенок. Однако Квик едва ли производила впечатление человека, который может пригласить гостя, а потом заснуть прямо в разгар беседы. Все-таки ей было за пятьдесят, а не за девяносто, но мне нравилось смотреть, как она отдыхает, и не хотелось ее беспокоить. Было, конечно, любопытно, почему она так мною интересуется: пристраивает мой рассказ в журнал, приглашает на ланч, задает дотошные вопросы о Лори и моем будущем.

Хотя октябрь стоял довольно теплый, электрокамин был включен, Квик даже накинула шаль. Я почувствовала, что перегрелась от бренди, подумала, что, наверное, мне стоило бы уйти, и уже готова была встать со стула, когда Квик произнесла, по-прежнему сидя с закрытыми глазами:

– А вы когда-нибудь говорили с Лори Скоттом о его матери?

Я сразу же села обратно.

– О его матери?

Тут ее глаза резко открылись, и я заметила в них сосредоточенность льва перед прыжком.

– Да. О его матери.

Я вспомнила о самоубийстве и поняла, что, должно быть, оно случилось в одной из тех комнат, по которым я проходила. И тут же поняла, что мне очень не хватает Лори. Мне хотелось начать все сначала – поход в кино, прогулка в парке, – но я даже не могла себе представить, какими силами можно все это вернуть. Так или иначе, просто нельзя было бросать его на произвол судьбы, так же как я бросила Синт.

– Он вообще о ней не говорил, – солгала я.

– Значит, он о ней очень много думал. Я могла бы поставить на это деньги, если бы, конечно, играла на тотализаторе. Горе – это бомба замедленного действия. Если ее не обезвредить, она когда-нибудь взорвется.

– А вы?

Квик осушила бокал бренди.

– Все вещи на свете понемногу разрушаются. С ними что-то происходит, а вы не замечаете. А потом вдруг видите: боже милосердный, у меня ноги переломаны, хотя я даже с места не сходил. И на протяжении всего этого времени движение было направлено в вашу сторону, Оделль, – все это спланировано в сердцах незнакомцев, а может, все устроил Бог, которого вы никогда не увидите. А в один прекрасный день летит камень – и, случайно или по заранее намеченному плану, этот камень попадает в окно автомобиля одного могущественного идиота, жаждущего мести или желающего произвести впечатление на свою любовницу, и бац! – вот уже пехотинцы стучатся в дверь. А на следующий день горит ваша деревня, и из-за глупости, из-за секса вас вместо постели ждет гроб.