– Иду, – отозвалась я. – Никто не ответил.

Я начала в спешке складывать письмо и засовывать туда телеграмму. Я уже почти дотянулась до отброшенной телефонной книги, открытой на странице с адресом семьи Скотт, как вдруг в коридор вышла Квик. Я замерла, все еще держа письмо в руке. Вероятно, выражение моего лица было воплощенным чувством вины. Электрическое сияние из гостиной просвечивало сквозь ткань ее блузки. Она казалась очень маленькой, а очертания ее грудной клетки – слишком узкими.

Она посмотрела на меня – в сущности, глубоко заглянула мне в глаза. Протянув руку, она взяла письмо и телеграмму из моей зачарованной ладони, положила их в телефонную книгу и закрыла ее. Тут я все поняла – и, глядя на Квик, увидела улыбку молодой улыбающейся женщины, запечатленной на фотографии в минуту охватившего ее счастья, когда она взялась за кисть. «О и И». О – круг замкнулся, О – значит Олив Шлосс.

– Вы знали его, – прошептала я. Квик закрыла глаза. – Вы знали Исаака Роблеса.

Мимо проскользнул кот, задев мои ноги.

– Полцарства за сигарету, – прошептала Квик.

Я указала на телефонную книгу.

– Кто такая Олив Шлосс?

– Оделль, вы не могли бы принести мне сигарет?

– Вы ведь там были, правда же?

– Оделль, у меня кончились сигареты, может, сходите?

Элегантно порывшись в кармане, она достала фунт.

– Квик…

– Идите, – настойчиво сказала она. – Магазин прямо за углом. Идите.

И вот я пошла за сигаретами для нее. Онемев, я медленно вплыла в Уимблдон-виллидж, купила пачку сигарет и выплыла обратно. Когда я вернулась, дом погрузился в полную темноту, шторы были задернуты. Буклет, позаимствованный мною у Скотта, лежал на ступенях, придавленный камнем. Я положила буклет обратно в сумку и стучалась, стучалась, стучалась – и тихо звала Квик сквозь ящик для почты.

– Квик, Квик, впустите меня, – повторяла я. – Вы же сказали, что верите мне. Что случилось? Квик, кто такая Олив Шлосс?

Ответом мне было молчание.

В конце концов мне пришлось просунуть пачку сигарет в щель почтового ящика – они легко приземлились на коврик с другой стороны. Туда же я сунула и сдачу – как будто бросила деньги в волшебный колодец, который вовсе не собирался исполнять мои желания. И опять никто не шелохнулся. Я просидела у двери снаружи не меньше получаса, у меня даже конечности затекли. Я ждала звука шагов Квик, не сомневаясь, что она не вынесет никотинового голодания и выйдет.

Что было правдой, а что я уже начинала выдумывать? Для меня имело огромное значение, планировала ли Квик, чтобы я нашла ключи к разгадкам в ее телефонной книге, или это было ошибкой. Казалось все же, что без умысла не обошлось: иначе зачем она позвала меня сюда, зачем расспрашивала о Лори и его картине? И зачем она отправила меня к телефонной книге – искать такси на букву «Т»? А может, это действительно была ошибка, я случайно наткнулась на ее секреты, и теперь эта безмолвная запертая дверь служила мне наказанием.

Я слышала, как дверцы машин хлопали вразнобой, и видела, как, вздрагивая, зажигались уличные фонари. Мне вовсе не улыбалось, чтобы меня здесь застал полицейский, поэтому я встала и побрела на главную улицу Уимблдон-виллидж – ждать автобуса.

Какой бы ни была правда, образ Квик рушился у меня на глазах. Иллюзия того, что ее цельность идеальна, а гламур не требует усилий, сильно пошатнулась после сегодняшних событий. Несмотря на ее роковое признание о страшной болезни, я поняла, что знаю о ней очень немного. Мне хотелось собрать ее заново, вернуть на пьедестал, на который я ее и поместила, но из-за нашей сегодняшней встречи такое представлялось невозможным. Теперь, думая о Квик, я не могла избавиться от мысли об Олив Шлосс.

При моем необузданном воображении я начала думать, что Олив Шлосс – привидение, которое можно контролировать. Но если бы я повернулась и посмотрела в окно Квик, то увидела бы силуэт, организовавший мое отступление.

XII

Картина «Женщины в пшеничном поле» ушла, и купила ее дама. Гарольд послал телеграмму на адрес почтового отделения в Арасуэло через три дня после своего отъезда в Париж, и за ней пошла Олив. Покупательницей оказалась Пегги Гуггенхайм, по словам Гарольда, богатая подруга Марселя Дюшама, подумывающая о том, чтобы выйти на рынок современной живописи.

– То есть не настоящий коллекционер, – отреагировал Исаак.

– У нее есть деньги, – уточнила Олив.

Картина Исаака Роблеса ушла за весьма высокую для неизвестного художника цену: четыреста французских франков. Для Олив в этом было нечто особенное, фантастическое, ничем не объяснимое и вместе с тем исполненное смысла. Как будто «Женщины в пшеничном поле» жили отдельной жизнью от «Святой Юсты в колодце», при этом оставаясь одной картиной. Те же образы, только название и имя художника другие. Пусть она лишилась идентичности, зато ее работу оценили. Теперь она могла заниматься чистым искусством и со стороны поглядывать за его мутноватой, но такой пьянящей изнанкой: искусство на продажу.

После того как отец, сам того не ведая, продал ее картину, Олив могла признаться самой себе, что одной из причин ее плана пойти в художественную школу Слейда было желание насолить Гарольду, показать ему, насколько он близорук. Но гуггенхаймская покупка затмила былое желание; это было одновременно более значительное признание и более изощренная шутка.

* * *

Вскоре после телеграммы Гарольда с хорошими новостями Терезе начал сниться странный сон для человека, прожившего всю жизнь в засушливом краю. Она сидит в сумерках на веранде, а в саду лежит убитый подросток Адриан. Ей мало что видно дальше фонариков, которые она расставила на земле, лишь слабое мерцание человеческого тела. И вот этот изуродованный труп встает и направляется к ней, однако Тереза не может или не хочет бежать, хотя и понимает, что это означает ее смерть.

За его спиной рокочет океан, огромный и черный, и она видит то, что не может видеть он: накатывающую гигантскую волну, высоченную стену воды, готовую второй раз отнять у него жизнь, а заодно накрыть и ее со всей своей библейской мощью. Она, кажется, ощущает на губах солоноватый привкус. Где-то раздается крик Олив, и Тереза кричит ей в ответ: «¿Tienes miedo?» – «Вам страшно?» А та отвечает: «Мне не страшно. Просто я не люблю крыс».

На этом месте Тереза просыпалась, а волна уносила тело Адриана. Ей трижды приснился один и тот же сон, который ее тревожил не только по существу, но и потому, что обычно она забывала свои сны, а этот стоял перед глазами. Раньше бы она рассказала свой сон брату, чтобы вместе посмеяться над ее разыгравшимся воображением, но в последнее время ее как-то не тянуло с ним делиться.

Конец февраля и начало марта Гарольд провел в Париже по своим делам, так что женщины остались одни. Тереза уже желала его возвращения, в доме хотя бы снова станет шумно, зазвучит тяжелая английская речь, а то и приглушенная немецкая. Слишком многое происходит где-то далеко и ей неподконтрольно. У нее было такое ощущение, что они с Олив вращаются по разным орбитам. Молодая хозяйка уходила к себе под предлогом, что у нее разыгралась мигрень или начались месячные. Добро бы писала картины, а то просто исчезала, и чаще всего это совпадало с возвращением брата из Малаги.