Если Сара и задумывалась об участившихся недомоганиях дочери и ее отлучках, вслух она ничего не говорила. Тереза же определенно отмечала перемены, произошедшие в бывшей подруге: после продажи картины она стала увереннее в себе, из нее просто била энергия. Какие там мигрени! Достаточно было понаблюдать за тем, как она встает на цыпочки, чтобы вдохнуть аромат бутонов палисандрового дерева, как нюхает жимолость или первые розы, сжимая стебли с такой силой, что, кажется, сейчас сломает. Олив же Терезу не видела в упор.

Насколько последняя могла судить, Олив отдавала всю себя Исааку. Уж не убедила ли она себя в том, что, выдавая себя за него, она тем самым подзаряжается? Терезе хотелось встряхнуть ее и сказать: «Очнитесь! Что вы делаете?» Вот только не Олив, а она видела страшные сны и страдала от головной боли. Тереза уже жалела о том, что подменила картину. Она затеяла игру – и проиграла, пожертвовав своей единственной дружбой.

Тереза никогда ни о ком не жалела. То, что она оказалась вдруг зависимой, приводило ее в ярость. Утрата внимания Олив стала для нее пульсирующей раной, каким-то особым истязанием. В каких цифрах выразить свое одиночество, когда его источник перед ней, ходит вверх-вниз по лестнице или по саду, чтобы затем вдруг исчезнуть? Попробуй предскажи, когда случится следующий приступ боли. Когда же он случался, ей казалось, что пол под ней рухнул, а сердце заколотилось во рту, перекрыв дыхание. И некому было в финке ее остановить, когда она брела в укромный уголок поплакать. Что с ней творится?

Ночью, будучи одна в коттедже, Тереза перелистывала в постели старый номер «Вога», как ребенок перелистывает сборник сказок, смакуя каждую картинку, каждый абзац, подчеркивая ногтем неизвестные слова. Погладив пальчиком по щеке очередную модель, она совала журнал под подушку. Он заменял ей любовную записку на все времена, обращенную лично ей.

После продажи картины Сара тоже впала в тоску. Она лежала на кровати, молча пуская в потолок голубые клубы дыма от мужниных сигарет. Телефон разрывался от звонков, но она и сама не подходила и Терезе запрещала. Странно, думала та, что хозяйка не снимает трубку, чтобы поговорить с мужем. Или она не сомневается, что в трубке раздастся совсем другой голос, женский, и робко что-то пробормочет по-немецки?

Сарины проколы бросались в глаза: непринятые звонки, опустошенные бутылки из-под шампанского в три часа пополудни, нераскрытые новые книги, повылезавшие у блондинки темные корни волос. Тереза перестала отмахиваться от всего этого, как от причуд богатой женщины, и, к своему удивлению, с учетом собственного жалкого состояния, испытывала к ней жалость. Жизнь – серия вызовов, которые надо пережить, а для этого приходится постоянно лгать – другим и самой себе. У Гарольда были автомобиль, бизнес, контакты, города и пространства для обитания. У Сары же, при всей ее состоятельности, не было ничего, кроме своей спальни и своей красоты, этой маски, обреченной на неизбежный распад.

– Это я его открыла, – жаловалась Сара служанке.

Был поздний вечер, и они слышали, как Олив у себя наверху расхаживает взад-вперед. Несмотря на все обиды, Терезу так и подмывало подняться на чердак и постучать в дверь: может, ей разрешат посмотреть, что Олив там рисует. Но она взяла себя в руки и подобрала с пола очередную Сарину кофту.

– Это была моя идея, чтобы Исаак написал наш портрет, – продолжила Сара. – И ни слова благодарности. Гарольд, как всегда, берет в руки вожжи и уезжает в ночь. Мне даже не позволено сохранить картину – как же, она должна быть продана. Он сказал: «Зачем держать ее здесь, где ее смогут увидеть только куры?» Это о моей картине, подаренной ему. Господи!

За окном цикады устроили такой концерт, что, казалось, трава заходила ходуном. Интересно, разглядела ли себя Сара в обоих образах «Святой Юсты в колодце»? Почему они все не видят, что Олив дважды нарисовала одну женщину – первую в минуту славы, а вторую в момент отчаяния? Наверно, сказала себе Тереза, если ты желаешь себя видеть только так и не иначе, то никакая реальность тебя не переубедит.

– Она должна была остаться здесь, – рассуждала Сара. – Твой брат, конечно, выиграл, но тут дело принципа. Он ее писал для нас. А Гарольд взял да отдал тому, кто заплатил больше.

– Исаак принял у вас деньги, сеньора?

– Нет, хотя я предлагала. Наверное, его удовлетворил гонорар от Пегги Гуггенхайм, что еще я могу сказать?

Тереза знала, что Исаак съездил в Малагу за деньгами, отправленными из Парижа телеграфным переводом, а оттуда сразу отправился в штаб-квартиру «Рабочего союза», чтобы пожертвовать две трети заработанного на распространение политических памфлетов, в фонд помощи потерявшим работу, на одежду и еду. Нельзя было не восхититься тем, насколько эффективным оказался план Олив: ее картина, при посредничестве ни о чем не подозревающего отца, поддержала политическую повестку. Одну треть суммы Исаак оставил себе, что привело Терезу в ярость. Она потребовала, чтобы брат отдал эти деньги Олив, но в ответ услышала, что они изначально предназначались для него. «Мне надо что-то есть, – сказал он. – Нам надо что-то есть. Или ты собираешься весь год питаться крысами?»

Крысы. Уж не потому ли они ей снились?

– Тереза, ты меня слушаешь?

– Да, сеньора. – Служанка сложила последнюю Сарину кофточку и убрала в ящик гардероба.

– Это я его вдохновила.

– Я не сомневаюсь, что он вам очень благодарен.

– Ты так думаешь? Ах, Тереза. Мне не хватает событий. Я начинаю скучать по Лондону.

Тереза стиснула кулачки среди шелковых и атласных нарядов, чего не могла видеть их обладательница. «Так поезжай и забери меня с собой!» – крикнула она про себя, прекрасно понимая, что это невозможно. Несмотря на всю ее жалость к Саре Шлосс, та никогда не отблагодарит ее подобным образом.

XIII

В отсутствие отца Олив было проще видеться с Исааком. Они встречались несколько раз в неделю, обычно у него в коттедже, когда Тереза трудилась по хозяйству в финке, а Сара отдыхала после обеда. Позже Олив еще долго почти физически вспоминала эти встречи, свои ощущения, когда он в нее входил, – непередаваемое чувство: ты освобождаешь для него место, а он рвется все глубже и глубже, испытывая райское наслаждение, сравнимое разве что с твоим собственным.

Она никогда не чувствовала себя полностью удовлетворенной. Ее аппетит – кто бы мог подумать? – был неутолим. Какое счастье: она могла вызвать это состояние по своему желанию, и оно не шло на убыль. С ним она совершенствовалась, становилась той женщиной, какой была задумана. По ночам она запиралась у себя на чердаке и рисовала. Она становилась все увереннее, и ключевую роль в этом играл он. Вот чего Терезе никогда не понять: Исаак – движитель ее развития как художницы. Олив воротило от Терезиного скорбного лица, ее сердитых взглядов. От нее шла энергия, обратная той, которая исходила от ее брата.

Зазеленели оливы, выстроившиеся сомкнутыми рядами на склонах холмов. Заплодоносили апельсиновые деревья вдоль дорог. Она вгрызалась ногтями в твердую кожуру раннего плода и оставляла на нем свежий шрам. Какой свежий, какой чудесный. И мир был таким: свежим и чудесным. Есть ли еще что-то, кроме живописи? К чему ей обратиться? Для нее нет ничего невозможного. Олив Шлосс состоялась.