явно не робкого десятка. На следующий день он уже ел на кухне, где завязал самые добрые отношения с поваром-китайцем. Как и Роджер, он полностью отдавал себя решению задачи, которая перед ним стояла. Его сутана мелькала на улицах то тут, то там, и складывалось впечатление, что в поселок прибыли несколько священников. У него был чудесный голос, и его пение поневоле подхватывали другие. Даже в холод он устраивал молебны под открытым небом, при свечах и звездах – церковь оказалась слишком мала, чтобы вместить всех желающих. Его проповеди были как путешествие в дальние страны, как сны, от которых просыпаешься полный жажды жизни и стремления к созиданию. Он беспощадно, без всяких поблажек боролся с грехом. Рассказывали, что на исповеди даже крепкие мужчины лишались чувств прежде чем он отпускал им грехи. Его величайшим нововведением, с трудом воспринятым в общине, было подчеркнутое уважение к женщинам, и через несколько месяцев эффект от этого стал очевиден: у женщин изменилась осанка. Теперь – и это вошло в поговорку – его прихожанки несли себя, как женщины из Андалузии. Кое-кто из моих читателей уже догадался, что речь идет о будущем архиепископе Фелипе Очоа, «пасторе индейцев».

Хоть Эшли много раз и сталкиваясь с падре, поговорить им так и не удалось. Как и у Роджера, лицо священника казалось невозмутимым, но профиль и затылок оставляли трогательное ощущение беззащитности, как у любого молодого человека. В его скупых ответах на вопросы Джон уловил намек на тоску по дому в Севилье, по отцу и матери, по профессорам и студентам-однокурсникам. Можно было предположить, что вряд ли он имеет представление, где именно расположены Шотландия, Швейцария или Канада: у него в памяти хранились другие, более важные знания. С большим трудом Эшли представлял, как далеко простирается иррациональная антипатия падре к протестантам. До нынешнего момента тот почти не встречался с ними: ну, может, видел туристов с путеводителями в руках, вальяжно разгуливавших по собору, словно это железнодорожный вокзал, – и мог предположить, что протестанты это такое презренное меньшинство на поверхности земли, униженно кишащее вокруг, осознающее собственное ничтожество, но упорно не желавшее признавать свои ошибки из-за сатанинской гордыни.

Время шло, к концу подходили следующие восемь месяцев, и Эшли должен был отправиться вниз в очередной отпуск. От председателя совета директоров пришло письмо, в котором Джона извещали, что его продвинули по службе. Ему была назначена зарплата сотрудника с двенадцатилетним стажем работы. Компания «Киннейрдай» желала и дальше пользоваться его услугами, однако все это должно оставаться административной тайной. Проекты, связанные со строительством и электрификацией, в которых он участвовал, шли полным ходом. Предстоящий отпуск так его пугал, что он попросил доктора Домелена устроить ему медицинское освидетельствование и получил разрешение остаться в Рокас-Вердес еще на два месяца, но пришел май 1905 года и ему пришлось отправиться вниз.

Джон, безусловно, собирался вернуться к своей работе после отпуска, но… Но! Ему отчаянно хотелось бросить горы навсегда. Он втянулся в работу, ему нравились и чилийцы, и индейцы, однако страдал от отсутствия дружеского общения – прежде всего с женой, с детьми. Думать о них было непереносимо. В последнее время его мучил один и тот же сон, который иногда возникал перед глазами и наяву: глубокая ночь – ближе к рассвету, чем к полуночи, – он стоит в «Вязах», под окнами комнаты на юго-восточном углу дома и бросает камешки в окно; она просыпается, спускается вниз и открывает переднюю дверь. Но это же настоящее безумие! Такое нетерпение может навлечь на них куда большие несчастья. Миссис Ходж сказала про семь лет. Это будет июль 1909 года. Эшли собирался вернуться в Рокас-Вердес, но упаковывал свой рюкзак, словно для последнего отъезда. В первый раз в жизни он с жадностью рассматривал свои деньги, прежде чем зашить купюры в одежду; чеки с зарплатой можно обналичить в любом большом городе.

Отъезд получился таким же, как в первый раз, и он навестил доктора Маккензи.

– Вы непременно должны задержаться в Манантьялесе, хотя бы на недельку, чтобы увидеть наконец, что это такое – гостиница миссис Уикершем. Я уже телеграфировал ей, что вы приедете, а еще письмо приготовил, вот возьмите. Уже слышали, что о ней говорят?

– Ну… смотря что вы имеете в виду.

– Она больше на порог не пустит ни Хедриха, ни Домелена, ни Платта. Сказала, что терпеть не может угрюмых людей. В Манантьялесе есть еще пара более менее сносных гостиниц, но ничто на земле не сравнится с «Фондой»: постели, еда, отделанные медью ванны… А обслуживание, Толланд! И, конечно, она сама. Я был немного знаком с ней еще тридцать лет назад, да и свою первую работу получил благодаря ей здесь, да-да! В то время она держала почтовое отделение, обслуживавшее шахты, агентство по найму, давала деньги в долг, а еще выступала в роли хранителя общественных стандартов. Тут был немецкий рудник – сейчас уже перешел в другие руки, – который назывался «Суэвиа-Этерна». Жилищные условия там были кошмарные; инженеры-немцы чудовищно высокомерны: задержки с зарплатой – ну, все такое. И все равно они считали себя лучшим рудником в горах. Так вот, миссис Уикершем советовала молодым специалистам держаться от этого рудника подальше, подговаривала руководителей других шахт переманить у них лучших работников. Старые хозяева «Суэвии» прислали к ней депутацию, чтобы договориться, так она, что называется, сняла с них скальпы: прочла им целую лекцию о том, как нужно вести дела на руднике. Но мне не хотелось бы работать на шахте, которой она руководит, если она будет вести там дела так, как в своей гостинице. Как-то раз за ужином в «Фонде» один американский бизнесмен неосторожно высказался, что белый человек – это венец Божественного творения, а все эти индейцы и метисы пришли в мир, чтобы служить ему. Она выгнала его из-за стола, и американец заканчивал ужин у себя наверху. На следующее утро он съехал, а миссис Уикершем пребывала в таком гневе, что даже не вышла, когда он хотел расплатиться.

– Она англичанка?

– Да. Родилась в конце тридцатых, как мне кажется. Приехала сюда с мужем, одним из охотников за изумрудами. Она рассказывала, что выполняла роль стряпухи для нескольких мужчин где-то в восточной части Перу, где не переставая лили дожди: в соломенной хижине тушила мясо тапира, раскрыв зонт над котлом. Потом копали еще выше, чем здесь. Муж умер. Она осталась одна с маленькой дочерью. Открыла «Фонду». Все, что ей интересно, это ее гостиница, больница и сиротский приют, приличная компания и хороший