Мальчишка прожил у кузнеца три с половиной года, после чего тот выгнал его с криками. Дескать, сирота слишком бестолков и глуп для его сына. Напоследок мастер обвинил ребенка в воровстве, что, конечно, не было справедливо. Он не мог ничего украсть, будучи преисполненным благодарности и почитания ко всем членам своей новой семьи, а особенно к матушке и сестрам, принявшим его без преувеличения как родного. Возможно, это и стало причиной беды: глава семьи, хоть и мечтал о наследнике, был снедаем ревностью. Удивительно, получив заказ от купца, теперь он переживал по поводу меча-сироты, в то время как с ребенком поступил очень жестоко. Впрочем, возможно, оттого и переживал…

Каждый ужин в доме кузнеца заканчивался тогда тем, что женщины – все или некоторые – убегали в слезах. Они уговаривали отца и мужа оставить мальчика, говорили, что так поступать нельзя, грозили, что за это их всех ждет божья кара… Но чем больше хозяину перечили, тем непреклоннее он становился. Горемыке пришлось уйти, он вернулся в свой прежний холодный дом, но с семьей мастера не расстался. Жена кузнеца каждый день приносила домашнюю еду, которую он успел полюбить, а дочери приходили навестить по-сестрински. Никто из них более не спрашивал у мастера на то позволения, да и он, безусловно, знал, что происходит.

Будущий литейщик возненавидел несостоявшегося отчима за то, что тот выкинул его на улицу, как уродливую старую куклу, как заплесневевший хлеб. В юности ему казалось, что земля еще не знала боли сильнее той, что разрывала тогда его сердце. Вскоре же она показалась ему смехотворной.

Через несколько лет они с младшей дочерью кузнеца полюбили друг друга. Долго встречались, и, когда пришли к мастеру просить благословения, тот выгнал будущего литейщика во второй раз, а дочери пригрозил отцовским проклятием. Молодые ничего не могли поделать. Несколько раз сирота от бессилия пробовал побить кузнеца, но крепкий молотобоец легко отвешивал тумаков обозленному юнцу. Несчастный вновь и вновь возвращался в свой пустующий, холодный, покосившийся дом. Он погиб бы от тоски, горя и бедности, если бы его не спас… все тот же несостоявшийся отчим. Однажды кузнец впервые сам пришел к нему, чтобы объяснить, как делать из руды сплавы. Потом мастер позвал печника, и тот сложил горн-штюкофен. Более в пустом доме сироты никогда не было холодно.

Снедаемый чувством вины, вскоре кузнец отказался от работы с прежним литейщиком – пожилым человеком, трудившимся с ним рука об руку пятнадцать лет. Сославшись на то, что заказов все больше, потому ему нужен молодой и сильный партнер, он прервал давнее сотрудничество, как разрубил узел своим лучшим мечом. Старик вскоре умер от горя и бедности, будто к нему перешла судьба сироты. Он был обречен, более никто не соглашался с ним работать – все выбирали молодого протеже кузнеца.

Да, ирония в том, что люди воспринимали юного литейщика именно как протеже и даже как воспитанника мастера. Вскоре пошли пересуды о том, что он вдобавок приходится последнему зятем или, по крайней мере, отцом его внука. Все эти кривотолки, в отличие от слухов о мастерстве кузнеца, кровожадности вельможи, красоте несчастной дочери художника и робости рудокопов, были ложью. На самом деле отцом внука был ювелир.

Человек скользкий и малоприятный, но щедрый на подарки и знавший наизусть несколько сонетов, ювелир кружил головы многим девицам. Не устояла и старшая дочь кузнеца, подталкиваемая в его объятия страстными историями о любви, которыми с ней еженощно делилась страдающая от разлуки младшая сестра. В деревне ювелира ненавидели решительно все мужчины. Одни завидовали, другие безуспешно силились заставить его жениться на своих дочерях, племянницах и сестрах. Поразительно, но всякий раз ювелиру удавалось отыскать лазейку, откупиться или опровергнуть связь. Что же до наследницы кузнеца, то здесь и опровергать не пришлось, ведь вся деревня шептала, будто отец ребенка – литейщик, потому золотых дел мастер лишь поддерживал этот слух.

Когда кузнец принес ему недавно выкованный клинок, эфес и детали рукояти, ему пришлось бороться с яростным желанием вонзить меч в сердце обидчика их семьи. По дороге он вспомнил рассказы деда: в старину было принято остужать воинственный металл не в воде, а в крови, тем самым придавая ему прочность и кровожадность. Но клинок был уже холоден, остывала и ярость мастера. Кузнец думал о том, какая странная штука – жизнь: литейщик хочет жениться на младшей дочери, но отец сам против. В то же время он был бы рад, чтобы на старшей женился ювелир, но тот не соглашается. Кого мастер мог в этом винить? Конечно же ювелира – именно он нарушал его желания, тогда как литейщик бессильно повиновался. Исполненный ненависти и презрения, кузнец передал несостоявшемуся зятю выкованные детали, а также рисунки заказчика и причитающуюся часть золота.

Ювелир работал над клинком долго. При всех человеческих недостатках и пороках он был выдающимся искусником, потому-то молотобоец, пересиливая себя, и пришел к нему. Меч, ножнами для которого вполне могло стать его тело, полюбился ювелиру. Позже, на смертном одре, он будет рассказывать своему внуку об этом клинке как о лучшем из того, что ему довелось сотворить. Мастер воспроизвел рисунки заказчика и нанес на металл изображение святого Георгия. Закончив труд, он взглянул на поверженного змия, на безумный оскал коня, на кровавый рубиновый крест, венчавший рукоять, и испугался мрачного совершенства ансамбля.

Меч был почти готов, в его судьбе оставалось принять участие лишь одному человеку – настоятелю монастыря, находившегося чуть выше в горах. Купец привез и отдал ему клинок завернутым в тряпицу, вместе с одной причитавшейся золотой монетой. Монах тоже подивился красоте изделия, хотя вслух ничего не сказал. Уже начав ритуал освящения оружия, он обратил внимание на едва заметное клеймо кузнеца, и ненависть вспыхнула в его сердце. По сану он не мог, не должен был испытывать подобных чувств, но все-таки под рясой были плоть и кровь слабого грешного человека. Он терял самообладание, когда вспоминал о мастере, с которым его брат, старый литейщик, проработал пятнадцать лет. О том, кто самого родного ему человека обрек на голодную и несчастную смерть… Настоятелю надлежало вложить в эфес святые мощи, но, глотая слезы, он не смог с собой совладать и запечатал рукоять пустой.

Несчастный, монах ненавидел себя за этот поступок ничуть не меньше, чем кузнеца. Впрочем, нет, в то же мгновение его ненависть к последнему приумножилась многократно. Мастер стал не только убийцей брата, он