– Разве Японец не знает, что это она убила Корня? – начала было Таня, как вдруг осеклась, почувствовав на своем плече чью-то руку – чужую, незнакомую. Таня дернулась, как от удара, и обернулась.

За ней стоял лысый гигант. Лицо его было самоуверенным, и Тане вдруг подумалось, что он чем-то напоминает Никифорову, – смотрит совсем, как она. Таня почувствовала растущую в себе неприязнь.

– Эй, так ты и есть Алмазная? – Гигант смотрел на Таню так, словно хотел вобрать ее всю в себя одним взглядом. – Я о тебе слышал. Я Котовский!

– А я о тебе нет, – покривила Таня душой. На самом деле она очень много слышала о Котовском и сразу догадалась, кто стоит перед ней.

– Дерзкая, – усмехнулся гигант. – Люблю таких. Ты сразу после схода не уходи. Я поговорить с тобой хочу.

– О чем? Говори сейчас!

– Да не для чужих ушей мои слова. Вот познакомимся поближе… Тебе понравится! От меня с кислой миной никто еще не уходил.

– Не собираюсь я с тобой знакомиться, – твердо проговорила Таня, хотя от страха ноги у нее подгибались. – У меня и своих дел по горло.

– А я тебя и не спрашивал! – рявкнул Котовский. – Сказал: не уходи. Я два раза не люблю повторять.

– Да плевала я на то, что ты любишь или не любишь. Дай пройти!

– Люблю таких, с огоньком. Ты как раз в моем вкусе!

– А ты – не в моем! Сказано тебе – дай пройти! Не стой на дороге.

– Значит, жду тебя после схода.

– До конца жизни ждать будешь, – усмехнулась Таня.

– Смотри, пожалеешь! Я не всех зову к себе.

– Да пошел ты!.. – не выдержала Таня вдруг, неожиданно даже для самой себя, выплеснув на него весь суровый жаргон Молдаванки. Обычно она никогда не ругалась так грубо, да еще в присутствии других. Но этот человек почему-то вызывал у нее страшную, просто чудовищную неприязнь.

– Пожалеешь, сука! – Котовский дернулся, как от удара, и быстро зашагал прочь, глянув на Таню так, что она почувствовала в груди страшный холод.

– Ха, Алмазная. Да ты самого Котовского отшила! – присвистнул Шмаровоз. Тут только Таня сообразила, что Хрящ и Шмаровоз все это время стояли рядом с ней и слышали весь разговор.

– Да пошел он!.. – снова повторила Таня, не узнавая саму себя.

– Ну и дура! – резко сказал Хрящ. – Котовский мужик шо надо! Партия завидная. Все бабы от него мрут. А он тебя позвал.

– Вот и иди к нему сам, если хочешь!

– Дура ты, Алмазная, – скривился Хрящ. – Так завела бы себе хахаля, шо вся Одесса бы обзавидовалась, а теперь вот нажила врага.

– Я не люблю таких.

– Вот я и говорю – дура, – повторил он. – Ты наперед не умеешь соображать. Зря ты его отшила. За таких друзей держаться надо, а не посылать их почем зря.

– Он мне не друг.

– Мог бы стать другом. Но раз ты такая дура – станет теперь врагом.

Таня с легкостью согласилась с тем, что она дура. Да, дура – со всеми, во всем. Она могла вытерпеть что угодно, но только не этого лысого типа с глазами убийцы. Разве она могла объяснить Шмаровозу или Хрящу, что от одного его взгляда в ее жилах застыла вся кровь? А на душе стало так мерзко, словно увидела перед собой не человека, а гадюку? Нет, объяснить все это Таня не могла. А потому тихонько села в конец стола, рядом с Хрящом и Шмаровозом. Сход начался.

Он шел бурно – кричали все разом и говорили долго. А дольше всех – Котовский. Да, он умел увлекать людей. Он нес в себе зло, Таня была уверена в этом, и тем не менее, не могла оторвать от него глаз.

Этот сход вошел в криминальную историю Одессы. Именно на нем впервые воры объединились в одну общую организацию под управлением Японца, который безоговорочно был выбран королем.

Котовский предложил послать петицию представителям Временного правительства, являющим вроде бы законную власть, и вскоре, под всеобщее одобрение, уже диктовал текст:

«Мы из Тюремного замка посланы призвать всех объединиться для поддержки нового строя. Нам надо подняться, получить доверие и освободиться. Никому от этого опасности нет, мы хотим бросить свое ремесло и вернуться к мирному труду».

Эту петицию к одесским властям подписали все присутствующие на сходе воры, а также сорок самых крупных уголовных авторитетов Одессы, заправляющих бандами. Таня в число этих сорока авторитетов не вошла. Мало кто верил в успех затеи Котовского. Но он довольно доходчиво сумел объяснить, что такое письмо заставит властей прекратить уничтожать уголовников. Воры подписали петицию, и было решено отправить ее незамедлительно, то есть пораньше, с утра.

Там же, на сходе, впервые в криминальном мире Одессы Японец предложил создать общую кассу всего воровского мира, в которую каждый главарь банды будет отстегивать определенную сумму, а потом деньги эти станут использоваться на общие нужды, например на выкуп из тюрьмы. Идея пришлась по вкусу, и тут же стали скидываться деньгами, выбрав казначеем одного из людей Японца, а смотрящим за кассой – самого Японца, как наиболее авторитетного из всех главарей банд. Против этого существенно возражал Акула, но протесты его потонули в общем хоре одобрения. Так в Одессе впервые появился общак.

Больше всех за создание общака почему-то ратовал Котовский. И Тане вдруг захотелось крикнуть Японцу, чтобы он не верил ему так слепо. Но крикнуть она так и не смогла. Да и кто бы ее послушал?

После завершения всех дел появились закуски и спиртное и началась грандиозная попойка, под шумок которой Тане удалось выскользнуть так, чтобы не попасться на глаза Котовскому. Но все предосторожности ее были излишни – воры разошлись не на шутку, и дым коромыслом стоял в кафе «Саратов» до самого утра.

– Я все-таки не понимаю, зачем это. – Таня, пожав плечами, замедлила шаг. Теперь она шла почти рядом со своими спутниками.

Таня, Шмаровоз, Хрящ и человек Японца по кличке Зайхер-Фонарь шли к Оперному театру. Зайхер-Фонарь передал Тане, что Японец велел этим вечером прийти в Оперный театр, и вызвался сопроводить лично.

– Назревает грандиозный шухер, – доверительно сообщил Зайхер, – все наши будут за местах как положено. Разве вы, мамзель, не любите театр?

– Не люблю, – отрезала Таня, – Оперный особенно.

– А я там никогда и не был, – встрял в разговор Шмаровоз, – вот будет шухер посмотреть за буржуйскую роскошь!

Таня кривила душой. Прекрасный Оперный театр Одессы не был виноват в ее неприязни. Неприязнь Тани несла в себе совсем другой смысл и была связана с воспоминаниями, которые она изо всех сил пыталась стереть из памяти, потому что боль они вызывали адски мучительную, совсем не сравнимую с болью от смерти Геки или даже бабушки. Последний раз в Оперном театре Таня была в 1914 году. И не одна.

Таня помнила нежный флер своего воздушного розового вечернего платья и невероятное ощущение счастья, охватившее ее в тот момент, когда она вошла в двери Оперного. Момент счастья, пожалуй, стоило сохранить. Но он был связан с такой болью, с такой чудовищной катастрофой, которая последовала дальше в ее жизни, что это было абсолютно невозможно.