В этом Уэнди видела порок картин Бервин. Они вгоняли в тоску. Как папин портрет. Конечно, там он очень на себя похож. Бервин отлично рисует, ничего не скажешь. Большой талант. Но зачем было делать папу худым, странным и… уродливым? Он так обаятельно улыбается, особенно на фотографиях. Почему же не изобразить его таким? Для чего показывать, что носки сползли? Разве трудно попросить подтянуть? Зачем придавать глазам выражение, от которого становится неловко и грустно? Папа никогда не был грустным.

Уэнди печально вздохнула. Странно, что неоконченный портрет Мэй обещал стать вполне приятным: может, потому, что Бервин работала по просьбе папы и для него, а не по собственному желанию? Оставаясь безразличной, нетрудно создать симпатичную картинку. Берди собирается писать портрет Изы. На месте Изы Уэнди ни за что бы не согласилась. Можно представить, что это будет за портрет!

– Уэнди!

Она вздрогнула. По лестнице никто не спускался, однако в кухне неожиданно появился Дуглас.

– Ты в порядке?

– Да, просто немного задумалась.

Уэнди улыбнулась, Дуглас улыбнулся в ответ, и сгустившиеся над головой тучи мгновенно рассеялись. Каникулы пошли брату на пользу: сейчас он выглядел намного счастливее, чем сразу после приезда. Хотелось верить, что поиски работы продвигались успешно. Если бы теперь, когда отношения с папой немного наладились, Дуглас обосновался здесь, в Сиднее… В ее сердце робко затеплилась надежда.

– Можно еще раз взять твою машину, сестричка? Прости, но пешком далеко не уйдешь. Как только освоюсь, куплю свою.

– Не волнуйся. Я никуда не езжу, она стоит без дела. Ключи на столе в…

Дуглас сунул руку в карман.

– Уже взял.

Уэнди проводила брата к двери.

– Как папа?

– Сейчас с ним сидит Бервин. Наверное, он уснул. Довольно долго… говорил. – Пытаясь скрыть неловкость, Дуглас скрестил руки на груди. – Речь трудно назвать связной. Надеюсь, доктор знает, что делать.

– Хизер – великолепный врач и долгие годы помогает папе. Провела все тесты, сделала анализы. Уверяет, что проблема в шоке, в потрясении. Что ни говори, а ему уже семьдесят, и организм восстанавливается медленнее, чем прежде. В его возрасте это неудивительно.

– Вероятно.

Дуглас нетерпеливо переступил с ноги на ногу: видимо, спешил уйти. Что ж, понятно: принял участие в жизни «Третьего желания», а теперь собирается заняться другими делами. Уэнди попыталась сообразить, какими именно. Разумеется, намерен продолжить поиски работы. Возможно, хочет встретиться с девушкой… с женщиной, как сказал папа. Конечно, у Дугласа всегда было много подруг. Он красивый мужчина. Жаль только, что тщательно скрывает свою личную жизнь. Уэнди никогда не видела ни одной из них, хотя пару раз отношения заходили достаточно далеко. Впрочем, тогда брат жил в Перте. Может, предложить, чтобы он пригласил девушку домой, на обед?

Едва Уэнди собралась заговорить об этом, как раздался звонок в дверь. Она открыла и с удивлением увидела констебля Милсона и молодого смуглого полицейского Барасси.

– Случилось что-то еще?

– Миссис Лейдлоу. – Констебль Милсон ограничился кивком и обратился к Дугласу: – Сэр, инспектор уголовной полиции Тоби приглашает вас в полицейский участок квартала Парадиз для беседы. – Голос звучал вежливо, однако во взгляде сквозил холод. – У детектива есть к вам несколько вопросов.

Дуглас слегка покраснел и широко улыбнулся:

– Разумеется. Я как раз собирался отправиться в Парадиз. – Он показал ключи от автомобиля. – Есть кое-какие дела. Впрочем, не слишком срочные.

– В таком случае, сэр, мы поедем следом за вами, – произнес Милсон и отступил, чтобы пропустить Дугласа.

– Как долго будет продолжаться беседа? – небрежно уточнил тот, подбросил ключи и ловко поймал их.

– Трудно сказать, сэр, – уклончиво ответил Милсон.

Дуглас вскинул брови и, взглянув на сестру с выражением комического отчаяния, произнес:

– Дело плохо, Уэн: пожалуй, к обеду не жди.

Продолжая улыбаться, он направился к машине. Полицейские зашагали следом. Уэнди закрыла дверь, вернулась в тихую гостиную и, пытаясь унять сердцебиение, опустилась в одно из глубоких кожаных кресел. Что-то случилось. В глазах Дугласа она ясно увидела недоумение, страх и чувство вины. Такое же выражение появлялось на его лице, когда, что-нибудь натворив, он приходил просить о помощи. Но ведь сейчас Дуглас не сделал ничего плохого. И почему после перерыва в двадцать пять лет он вдруг назвал ее детским именем Уэн?

Наверху, в спальне, Макс тревожно пошевелился в постели и пробормотал:

– Дверь… Кто там?

– Уэнди разберется, – успокоила его Бервин и нервно запустила пальцы в коротко остриженные волосы. Макс казался таким слабым, беспомощным. – Постарайся уснуть. Отдохни.

– Не могу спать, – простонал он.

– Рука болит?

Забота давалась Бервин нелегко, она не умела ухаживать за другими. Да и за собой тоже. Интересно почему? Сочувствовать и сопереживать могла в полной мере. Боль и отчаяние Макса доставляли ей почти физические страдания, однако действия давались с трудом. Мелкие знаки внимания, вполне естественные, например, для Уэнди, казались Бервин чуждыми. Очевидно, причина в долгом одиночестве. Но она всегда была такой – даже в детстве, в тихом и мрачном родительском доме. Недостает любви к людям? В школе у нее не было настоящих друзей. Да и позднее, в художественном училище, тоже. До Макса был один любовник, но и его нельзя назвать другом. Теперь Бервин понимала, что не только не любила того мужчину, но даже не испытывала к нему глубокой симпатии. Просто проводила с ним время, пока ему не надоело. А Макс оказался совсем другим. Сверкнул, как молния в ясном небе. Так же неожиданно, волнующе и опасно.

Слабый старик снова закрыл глаза. Ее присутствие дарило ему покой. Почему он так просил остаться? Лучше было бы уйти. Макс… Бервин посмотрела на глубокую морщину между бровями, прислушалась к поверхностному неровному дыханию. Здоровая, незабинтованная рука вздрогнула на одеяле. Что происходило сейчас в его сознании? Бервин не знала. Сидела, слушая шум волн. В доме наступила полная тишина – ни звука. Интересно, кто приходил?

Полицейский участок квартала Парадиз располагался на небольшом пустыре за бульваром и представлял собой новое строение из красного кирпича, похожее на аккуратный общественный туалет. Дуглас думал об этом всякий раз, проезжая мимо, а сейчас выяснил, что на входной двери сходство не заканчивается: заведение даже пахло так же, как пахнет место гигиены, обработанное крепким дезинфицирующим средством. Интерьер, начиная с практичной светло-зеленой краски на стенах и заканчивая резким белым светом и брутальным темно-серым виниловым покрытием на полу, оскорблял зрение и притуплял чувства. Стоявшая возле стола маленькая чахлая пальма в белом пластиковом горшке не могла, да и не пыталась, улучшить унылую картину. Дуглас с отвращением вспомнил школьный интернат, где провел десять лет. Нет, разумеется, не парадные комнаты и не кабинет директора, где принимали родителей: там царили старинные мягкие ковры, исторические портреты и благородная мебель из кедра, – а в дальней, закрытой от посторонних глаз части здания. Здесь ученики влачили спартанское, жестко регламентированное существование, молча сносили тиранию старших, терпели унижения и страдания. Считалось, что так воспитываются настоящие мужчины.