эту школьную пьесу, в которой она играла. Она мне сказала, не назначать на пятницу никаких свиданий, ничего такого, чтобы я мог посмотреть ее.

– Как там пьеса? – спросил я ее. – Напомни, как она называется?

– «Рождественская пантомима для американцев». Гадость, но я – Бенедикт Арнольд[25]. У меня практически главная роль, – сказала она. Ух, она мигом просыпается. Она так воодушевляется, когда рассказывает что-то такое. – Начинается все с моей смерти. В сочельник является этот призрак и спрашивает меня, не стыдно ли мне и все такое. Ну, понимаешь. За то, что предал свою страну и все такое. Так, ты придешь? – она сидела на кровати чертовски прямо и все такое. – Об этом я тебе и писала. Придешь?

– Конечно, приду. Безусловно приду.

– Папа не сможет. Ему нужно лететь в Калифорнию, – сказала она. Ух, она мигом просыпается. Ей всего-то достаточно пары секунд, чтобы проснуться. Она сидела на кровати как бы на коленях и держала мою чертову руку. – Слушай. Мама сказала, ты будешь дома в среду, – сказала она. – Она сказала, в среду.

– Я пораньше уехал. Не так громко. Перебудишь всех.

– А сколько времени? Мама сказала, они будут очень поздно. Они уехали на вечеринку в Норуолк, в Коннектикуте, – сказала старушка Фиби. – Угадай, что я делала сегодня! Какой фильм посмотрела. Угадай!

– Я не знаю… Слушай. А они не сказали, во сколько…

– «Доктор», – сказала старушка Фиби. – Это особенный фильм, показывали в Фонде Листера. Только в этот день показывали – только сегодня. Там все про этого доктора в Кентукки и все такое, который накрывает одеялом лицо этой девочки, которая калека и не может ходить. Тогда его сажают в тюрьму и все такое. Отличный фильм.

– Послушай-ка. Они не сказали, во сколько…

– Он пожалел ее, этот доктор. Поэтому и накрыл одеялом ей лицо и все такое, чтобы она задохнулась. И его сажают в тюрьму пожизненно, но эта девочка, которой он закрыл голову одеялом, все время является ему и благодарит за то, что он сделал. Он убил ее из сострадания. Только он понимает, что заслуживает тюрьму, потому что доктор не должен брать на себя работу бога. Нас повела мама этой моей одноклассницы, Элис Холмборг. Она моя лучшая подруга. Она одна во всем классе…

– Погоди секунду, ладно? – сказал я. – Я тебя спрашиваю. Они сказали, во сколько вернутся, или нет?

– Нет, но очень поздно. Папа повел машину и все такое, чтобы они не волновались насчет поезда. У нас теперь в ней радио! Только мама сказала, чтобы его никто не включал, пока машина едет.

Я начал расслабляться, вроде того. То есть, я наконец-то перестал переживать, поймают они меня дома или нет. Решил, один черт. Поймают, так поймают.

Вы бы видели старушку Фиби. Она была в этой синей пижаме с красными слониками по воротничку. Она балдеет от слоников.

– Значит, хороший фильм, а? – сказал я.

– Классный, только Элис простудилась, и ее мама то и дело спрашивала, не грипп ли у нее. Прямо среди фильма. Всегда посреди чего-нибудь важного ее мама наклонялась через меня и все такое, и спрашивала Элис, не грипп ли у нее. Это нервировало.

Затем я рассказал ей про пластинку.

– Слушай, я купил тебе пластинку, – сказал я ей. – Только я ее разбил, пока шел домой, – я достал осколки из кармана куртки и показал ей. – Я был в стельку, – сказал я.

– Давай осколки, – сказала она. – Я их собираю.

Она взяла их у меня из рук и убрала в ящик тумбочки. Сдохнуть можно.

– Д. Б. приедет домой на Рождество? – спросил я.

– Мама сказала, может, приедет, может, нет. Там будет видно. Может, ему придется остаться в Голливуде и писать про Аннаполис[26].

– Аннаполис, господи боже!

– Там про любовь и все такое. Угадай, кто там будет играть! Какая кинозвезда. Угадай!

– Мне не интересно. Аннаполис, господи боже. Что знает Д. Б. про Аннаполис, господи боже? Как это связано с рассказами, которые он пишет? – сказал я. Ух, и бесит меня этот чертов Голливуд. – Что у тебя с рукой? – спросил я Фиби. Я заметил, у нее на локте был так толсто наклеен пластырь. А почему я это заметил, у нее пижама без рукавов.

– Этот мальчик, Кёртис Уайнтрауб, который в моем классе, толкнул меня на ходу, когда я спускалась по ступенькам в парке, – сказала она. – Показать?

Она стала сдирать этот чумовой пластырь с руки.

– Оставь. Почему от толкнул тебя на ступеньках?

– Я не знаю. Думаю, он меня ненавидит, – сказала старушка Фиби. – Мы с этой девочкой, Сельмой Аттенбери, вылили ему на ветровку чернила и все такое.

– Это нехорошо. Что ты – ребенок, ей-богу?

– Нет, но всякий раз, как я в парке, он повсюду за мной ходит. Всегда за мной ходит. Нервирует меня.

– Наверно, ты ему нравишься. Это не причина заливать чернилами…

– А я не хочу ему нравиться, – сказала она. А затем так странно посмотрела на меня. – Холден, – сказала она, – почему это ты приехал не в среду?

– Ну и что?

Ух, с ней надо держать ушки на макушке. Если сомневаетесь в ее уме, вы сумасшедший.

– Почему это ты приехал не в среду? – спросила она меня. – Тебя ведь не вышибли, ничего такого?

– Я же сказал. Нас раньше отпустили. Отпустили весь…

– Тебя вышибли! Вышибли! – сказала старушка Фиби. И ударила меня кулаком по ноге. Кулаки она пускает в ход только так. – Ведь вышибли! Ох, Холден! – она закрыла рот рукой и все такое. Она такая впечатлительная, господи боже.

– Кто сказал, что меня вышибли? Никто не сказал…

– Вышибли. Ведь вышибли, – сказала она. И снова треснула кулаком. Если думаете, это не больно, вы сумасшедший. – Папа тебя убьет! – сказала она. Затем хлопнулась на живот и накрыла голову подушкой. Она довольно часто так делает. Иногда она прямо с ума сходит.

– Ну, хватит, – сказал я. – Никто меня не убьет. Никто даже не… Ладно тебе, Фиб, убери эту фигню с головы. Никто меня не убьет.

Но подушку она не убирала. Ее невозможно заставить сделать что-то против воли. Она только повторяла: «Папа тебя убьет». Вы бы и не слов разобрали из-за этой подушки.

– Никто меня не убьет. Подумай головой. Между прочим, я собираюсь уехать. Я что могу, я могу найти работу на ранчо или вроде того, на первое время. Я знаю одного типа, у его деда ранчо в Колорадо. Я могу там найти работу, – сказал я. – Я буду с тобой на связи и все такое, когда уеду,