говоря, хочется, это быть зверским адвокатом, чтобы все тебя хлопали по спине и поздравляли в суде, когда кончится чертов процесс, репортеры и все прочие, как в дурацких фильмах? Как бы ты понял, что это не просто показуха? В том-то и беда, что никак.

Я не очень уверен, что старушка Фиби поняла, о чем я нафиг говорю. То есть, она ведь всего лишь ребенок и все такое. Но она хотя бы слушала. Если кто-то тебя хотя бы слушает, это уже неплохо.

– Папа тебя убьет. Он тебя убьет, – сказала она.

Но я ее не слушал. Я думал кое о чем – кое о чем чумовом.

– Знаешь, кем бы я хотел быть? – сказал я. – Знаешь, кем бы я хотел быть? То есть, если бы у меня, блин, имелся выбор?

– Кем? Хватит ругаться.

– Знаешь эту песню: «Если кто кого поймает вечером во ржи»? Я бы хотел…

– Там: «Если кто кого узнает вечером во ржи!» – сказала старушка Фиби. – Это стихотворение. Роберта Бёрнса.

– Я знаю, что это стихотворение Роберта Бёрнса.

Но она была права. Там действительно: «Если кто кого узнает вечером во ржи.» Только я этого не знал.

– Я думал, там: «Если кто кого поймает,» – сказал я. – В общем, я так и вижу всех этих ребятишек, занятых какой-нибудь игрой в таком большущем ржаном поле, и все такое. Тысячи ребятишек, и никого кругом – никого большого, то есть, – кроме меня. А я стою на краю такой чумовой скалы. Что я должен делать, я должен ловить всех, кто к краю приближается, – то есть, если они бегут и не смотрят, что впереди, я должен выйти откуда-нибудь и поймать их. Так бы весь день и занимался этим. Был бы ловцом во ржи и все такое. Знаю, чумовая идея, но только этим мне и хочется заниматься. Знаю, идея чумовая.

Старушка Фиби долго ничего не говорила. А затем, когда сказала, ничего нового я не услышал:

– Папа тебя убьет.

– А мне начхать, пусть убивает, – сказал я. Я встал с кровати, потому что я чего решил, я решил позвонить этому типу, который был моим учителем английского в Элктон-хиллс, мистеру Антолини. Он теперь жил в Нью-Йорке. Ушел из Элктон-хиллс. Теперь преподает английский в НЙУ. – Мне надо позвонить, – сказал я Фиби. – Скоро вернусь. Не засыпай.

Не хотелось, чтобы она заснула, пока я буду в гостиной. Я знал, что она не заснет, но все равно так сказал, на всякий случай.

Пока я шел к двери, старушка Фиби сказала: «Холден!», и я обернулся.

Она сидела на кровати с прямой спиной. Такая хорошенькая.

– Я беру уроки по отрыжке у этой девочки, Филлис Маргулис, – сказала она. – Слушай.

Я послушал и услышал, но не бог весть что.

– Молодец, – сказал я.

Затем вышел в гостиную и позвонил этому учителю, мистеру Антолини.

23

По телефону я не рассусоливал, потому что боялся, что в любой момент нагрянут родители. Но обошлось. Мистер Антолини был очень добр. Сказал, я могу приехать к нему, если хочется. Думаю, я наверно разбудил его с женой, потому что они чертовски долго не подходили к телефону. Первое, что он [Для редактора: давайте уважать текст и читателя настолько, чтобы не думать, будто читатель подумает, что “он” – это телефон] меня спросил, все ли в порядке, и я сказал, да. Только, говорю, вылетел из Пэнси. Решил, ему можно сказать. Он сказал: «Боже правый,» когда услышал это. У него хорошее чувство юмора и все такое. Он сказал приезжать к нему, если мне хочется.

Он едва ли не лучший учитель из всех, что были у меня, мистер Антолини. Он довольно молодой, не намного старше моего брата, Д. Б., и с ним можно валять дурака, не боясь, что он упадет в твоих глазах. Он был единственным, кто в итоге подошел и поднял того мальчика, который выпрыгнул из окна, Джеймса Касла. Мистер Антолини пощупал у него пульс и все такое, а затем снял свое пальто, укрыл Джеймса Касла и понес его на руках до самой медсанчасти. Ему было начхать, что пальто его пропитается кровью.

Когда я вернулся в комнату Д. Б., старушка Фиби включила радио. Звучала такая танцевальная музыка. Только Фиби прикрутила звук, чтобы няня не услышала. Вы бы ее видели. Она неподражаемо сидела посреди кровати, поверх одеяла, скрестив ноги, как эти йоги. И слушала музыку. Сдознуть можно.

– Ну, давай, – сказал я. – Хочешь, потанцуем?

Я учил ее танцевать и все такое, когда она была совсем мелкой. Она отличная танцорка. То есть, я только две-три вещи ей показал. В основном, сама научилась. Нельзя кого-то научить по-настоящему танцевать.

– Ты в обуви, – сказала она.

– Я их сниму. Давай.

Она одним махом соскочила с кровати, а потом ждала, пока я сниму обувь, и я немного потанцевал с ней. Она на самом деле зверская танцорка. Мне не нравятся люди, танцующие с малыми детьми, потому что почти всегда на них жалко смотреть. То есть, если вы где-нибудь в ресторане и видите, как какой-нибудь старикан выводит своего ребенка на танцплощадку. У ребенка обычно платье сзади задирается и в любом случае они нефига танцевать не умеют, так что просто смотреть жалко, но я не танцую с Фиби на людях, ничего такого. Мы просто дома дурачимся. Но с ней это все равно по-другому, потому что она танцевать умеет. Она все за тобой схватывает. То есть, если держишь ее прямо впритирку, так тогда неважно, что твои ноги настолько длиннее. Она от тебя не отстает. Можно и переходы делать или такие пошлые выпады, или даже джиттербагить малость – и она от тебя не отстанет. Даже танго можно, ей-богу.

Мы станцевали раза четыре. Между танцами она смешная до чертиков. Она стоит в танцевальной позиции. Даже не разговаривает. Нужно обоим стоять в танцевальной позиции и ждать, пока оркестр снова заиграет. Сдохнуть можно. И ни смеяться, ничего такого тоже нельзя.

В общем, мы станцевали раза четыре, а потом я выключил радио. Старушка Фиби заскочила назад на кровать и забралась под одеяло.

– Я уже лучше, да? – спросила она.

– А то, – сказал я. Я снова присел на кровать рядом с ней. Я как бы выдохся. Я чертовски много курил, и дыхалка была почти никакая. А Фиби ничуть не выдохлась.

– Пощупай мой лоб, – сказала она вдруг.

– А что?

– Пощупай. Просто пощупай разок.

Я пощупал. Но ничего такого не