Господи, Фиби! Я не могу объяснить. Мне просто ничего не нравилось в Пэнси. Не могу объяснить.

Тогда старушка Фиби что-то сказала, но я не расслышал. Она прямо уткнулась ртом в подушку, и я не расслышал.

– Что? – сказал я. – Отодвинь свой рот. Я тебя не слышу, когда твой рот в подушке.

– Тебе ничего не нравится.

От этого мне стало еще тоскливей.

– А вот и нравится. Еще как нравится. Не говори так. За каким чертом ты так сказала?

– Потому что так и есть. Тебе никакие школы не нравятся. И еще миллион вещей. Не нравятся.

– Нравятся! Вот здесь ты не права – вот в этом как раз не права! За каким чертом ты так говоришь? – сказал я. Ух, какую тоску она на меня нагоняла.

– Потому что так и есть, – сказала она. – Назови хоть что-то.

– Хоть что-то? Что-то, что мне нравится? – сказал я. – Окей.

Беда была в том, что я не мог хорошенько сосредоточиться. Бывает трудно сосредоточиться.

– Ты в смысле, что-то, что мне очень нравится? – спросил я ее.

Но она мне не ответила. Она откатилась на другую сторону кровати, к черту на рога, и лежала враскоряку. До нее была тысяча миль.

– Ну же, ответь мне, – сказал я. – Что-то, что мне очень нравится, или что-то, что мне просто нравится?

– Очень нравится.

– Ну, хорошо, – сказал я. Но беда была в том, что я не мог сосредоточиться. Едва ли не все, что я мог вспомнить, это тех двух монашек, которые собирали капусту, с такими потертыми старыми корзинами. Особенно ту, что в очках в такой железной оправе. И еще одного паренька, которого я знал в Элктон-хиллс. Был там один такой паренек в Элктон-хиллс, по имени Джеймс Касл, и он отказывался взять назад свои слова об одном очень заносчивом парне, Филе Стэбиле. Джеймс Касл сказал, что он очень заносчивый, и кто-то из поганых дружков Стэбила настучал ему. Тогда Стэбил позвал с собой еще примерно шестерых козлов, они все пришли в комнату Джеймса Касла, заперлись там и попытались заставить его взять свои слова назад, но он ни в какую. И они принялись его обрабатывать. Я вам даже говорить не буду, что они с ним делали – это просто мерзко, – но он все равно ни в какую, старина Джеймс Касл. И вы бы видели его. Он был такой тощий, малохольный с виду, и запястья как карандаши. В итоге, он что сделал, вместо того, чтобы взять свои слова назад, он выпрыгнул из окна. Я был в душе и все такое, но все равно услышал, как он грохнулся оземь. Но я просто подумал, это что-то из окна выпало, радио или стол или что-то такое, не кто-то из нас. Затем услышал, как все побежали по коридору и вниз по лестнице, накинул халат и тоже побежал, и там лежал старина Джеймс Касл, прямо на каменных ступенях и все такое. Мертвый, и кругом его зубы и кровища, и никто к нему не подходил. Он был в этой водолазке, которую я одолжил ему. А с теми, кто был с ним в комнате, всего-то и сделали, что исключили. Они даже в тюрьму не сели.

Вот почти и все, о чем мне думалось. О тех двух монашках, с которыми я виделся за завтраком, и об этом пареньке, Джеймсе Касле, которого я знал в Элктон-хиллс. Что смешно, Джеймса Касла я, сказать по правде, едва знал. Он был таким очень тихим парнем. Он был в моем классе по математике, но сидел в другом конце класса, и почти никогда не вставал, чтобы ответить или выйти к доске, или вроде того. Есть ребята в школе, которые почти никогда не встают, чтобы ответить или выйти к доске. Думаю, единственный раз, когда я говорил с ним, это когда он попросил меня одолжить ему эту мою водолазку. Я, блин, чуть не сдох от удивления и все такое. Помню, я чистил зубыв уборной, и он меня спросил. Он сказал, кузен к нему приедет, возьмет его покататься и все такое. Я даже не знал, что он знает про мою водолазку. Все, что я знал о нем, это что на перекличке его фамилия шла прямо перед моей. Касл, Колфилд, Кэйбл – до сих пор помню. Если хотите знать, я чуть не отказал ему с водолазкой. Просто потому, что едва знал его.

– Что? – сказал я старушке Фиби. Она что-то сказала мне, но я не расслышал.

– Ты ни единой вещи назвать не можешь.

– А вот и могу. Могу.

– Ну, так назови.

– Мне нравится Элли, – сказал я. – И нравится делать то, что я сейчас делаю. Сидеть тут с тобой и говорить, и думать о разном, и…

– Элли умер… Ты всегда это говоришь! Если кто-то умер и все такое, и уже на Небесах, тогда это не считается…

– Я знаю, что он умер! Думаешь, не знаю? Но он ведь все равно может мне нравиться. Только потому, что кто-то умер, он не перестанет нравиться тебе, господи боже, особенно, если он был в тысячу раз лучше всех, кого ты знаешь, кто живы и все такое.

Старушка Фиби ничего на это не сказала. Когда оне не знает, что сказать, она ни словечка нафиг не скажет.

– В общем, мне нравится, как сейчас, – сказал я. – В смысле, прямо сейчас. Сидеть тут с тобой, точить лясы и валять…

– Это, строго говоря, не считается!

– Очень даже считается, строго говоря! Безусловно считается! А почему, блин, нет? Люди вечно считают, что ничего, строго говоря, не считается. Меня, блин, уже тошнит от этого.

– Хватит ругаться. Ну, хорошо, назови что-то еще. Назови, кем бы ты хотел быть. Ученым, там. Или адвокатом или еще кем.

– Ученым мне не быть. Я в науке не силен.

– Ну, адвокатом, как папа и все такое.

– Адвокаты, они ничего, наверно… но меня это не привлекает, – сказал я. – То есть, они ничего, если ходят везде и все время спасают жизни невиновных ребят, и тому подобное, но ты не делаешь чего-то такого, если ты адвокат. Все, что ты делаешь, это рубишь побольше капусты и играешь в гольф и в бридж, и машины покупаешь, и пьешь “мартини” и выглядишь таким красавцем. Опять же. Даже если бы ты спасал чьи-то жизни и все такое, откуда бы ты знал, делаешь ты это потому, что действительно хочешь спасать чьи-то жизни, или потому, что все, чего тебе, строго