– Ну, как, сильный жар? – сказала она.

– Нет. А должен быть жар?

– Да – я его нагоняю. Пощупай еще раз.

Я пощупал еще раз и все равно ничего не почувствовал, но сказал:

– Кажется, уже начинается.

Я не хотел, чтобы у нее развился нафиг комплекс неполноценности.

Она кивнула.

– Я могу нагнать даже на термометре.

– На термометре? Кто это сказал?

– Элис Холмбог показала. Скрещиваешь ноги, задерживаешь дыхание и думаешь о чем-нибудь горячем-прегорячем. О батарее или вроде того. Тогда у тебя весь лоб так распаляется, что можно кому-нибудь руку обжечь.

Сдохнуть можно. Я отдернул руку от ее лба, словно он внушал большую опасность.

– Спасиоб, что сказала, – сказал я.

– Ну, тебе-то руку я обжигать не стану. Я остановилась прежде, чем он… Тс-с-с!

И она вмиг выпрямилась на кровати.

Напугала меня до черта.

– В чем дело? – сказал я.

– Входная дверь! – сказала она таким громким шепотом. – Это они!

Я тут же вскочил, метнулся к столу и выключил настольную лампу. Затем затушил сигарету о подметку и сунул в карман. И стал махать руками, разгоняя нафиг дым – мне и закуривать не стоило, бога в душу. Затем схватил ботинки, залез в шкаф и закрылся. Ух, сердце у меня офигеть, как билось.

Я услышал, как мама вошла в комнату.

– Фиби? – сказала она. – Ну-ка, перестань. Я видела свет, юная леди.

– Привет! – услышал я голос Фиби. – Не могла заснуть. Вы хорошо провели время?

– Изумительно, – сказала мама, но было ясно, что это не так. Ей не очень нравится бывать где-то на людях. – Почему ты не спишь, могу я спросить? Ты не мерзнешь?

– Я не мерзну. Просто не могла заснуть.

– Фиби, ты здесь – что, курила? Говори, пожалуйста, правду, юная леди.

– Что? – сказала старушка Фиби.

– Ты меня слышала.

– Я только закурила не секундочку. Только разок пыхнула. А потом в окно выбросила.

– Зачем, могу я спросить?

– Не могла заснуть.

– Мне это не нравится, Фиби. Совсем не нравится, – сказала мама. – Принести еще одеяло?

– Нет, спасибо. Добночи! – сказала старушка Фиби. Она пыталась поскорее ее спровадить, это было ясно.

– Как там фильм? – сказала мама.

– Отлично. Не считая мамы Элис. Она все время наклонялась через меня и спрашивала, не грипп ли у нее, в течение всего целого фильма. Домой мы на такси доехали.

– Дай-ка лоб пощупаю.

– Я ничего не подхватила. У нее ничего не было. Это просто ее мама.

– Что ж. Давай, спи. Как твой обед?

– Лажовый, – сказала Фиби.

– Ты слышала, что сказал папа об этом слове. И что в нем такого лажового? Тебе подали чудную баранью отбивную. Я всю Лексингтон-авеню обошла, только чтобы…

– Дело не в бараньей отбивной, просто Шарлин вечно дышит на меня, когда еду накладывает. Дышит на всю еду и все такое. Она на все дышит.

– Что ж. Давай спи. Поцелуй маму. Ты помолилась?

– Я в ванной помолилась. Добночи!

– Доброй ночи. Давай уже спи. У меня голова раскалывается, – сказала мама. У нее частенько болит голова. Правда.

– Прими аспирину, – сказала старушка Фиби. – Холден будет дома в среду, да?

– Насколько я знаю. Ну-ка, давай под одеяло. Залазь.

Я услышал, как мама вышла и закрыла дверь. Я выждал пару минут. Затем вышел из шкафа. И тут же налетел на старушку Фиби, потому что было так темно, а она встала с кровати и пошла сказать мне.

– Я тебя ударил? – сказал я. Говорить надо было шепотом, потому что предки вернулись. – Мне пора двигать, – сказал я. Нашел на ощупь край кровати в темноте, присел и стал надевать ботинки. Я прилично нервничал. Надо признать.

– Не сейчас, – прошептала Фиби. – Подожди, пока заснут!

– Нет. Сейчас. Сейчас лучше всего, – сказал я. – Она будет в ванной, а папа включит новости или вроде того. Сейчас лучше всего.

Я с трудом завязал шнурки, так чертовски нервничал. Предки меня бы не убили, ничего такого, если бы поймали дома, но было бы не очень хорошо и все такое.

– Где ты, блин? – сказал я старушке Фиби. Было так темно, что я ее не видел.

– Тут.

Она стояла совсем рядом. А я ее даже не видел.

– Мои сумки нафиг на вокзале, – сказал я. – Слушай, Фиб. У тебя капуста есть? Я практически на мели.

– Только рождественская. На подарки и все такое. Я еще совсем ничего не покупала.

– А, – сказал я. Не хотелось брать у нее рождественскую капусту.

– Хочешь, возьми немного? – сказала она.

– Не хочу брать у тебя рождественскую капусту.

– Могу немного одолжить, – сказала она. Затем я услышал, как она выдвигает миллион ящиков в столе Д. Б. и рукой шарит. Тьма была кромешная, хоть глаз выколи. – Если ты уедешь, не увидишь меня в пьесе, – сказала она. У нее был такой странный голос, когда она это сказала.

– Я увижу. Я не уеду до этого. Думаешь, я хочу пропустить пьесу? – сказал я. – Я что сделаю, я пожалуй останусь у мистера Антолини, может, до вечера вторника. А потом приду домой. Если получится, позвоню тебе.

– На, – сказала старушка Фиби. Она пыталась отдать мне капусту, но не могла найти мою руку.

– Где?

Она вложила капусту мне в руку.

– Эй, мне не нужно столько, – сказал я— Дай просто два бакса, и все. Кроме шуток – на.

Я попытался вернуть ей, но она не брала.

– Можешь взять все. Потом вернешь. Принесешь на пьесу.

– Сколько здесь, господи боже?

– Восемь долларом и восемьдесят пять центов. Шестьдесят пять центов. Я кое-что потратила.

Затем вдруг я заплакал. Ничего не мог поделать. Тихо так, чтобы никто не услышал, но все равно. До черта Фиби напугал, когда заплакал, и она давай меня успокаивать, но если тебя прорвало, уже не перестанешь на десятой, блин, слезе. Я все так же сидел на краю кровати и плакал, а старушка Фиби обняла меня рукой за шею, и я – ее тоже, но все равно долго не мог перестать. Думал, до смерти задохнусь или вроде того. Ух, как я напугал бедняжку Фиби. Чертово окно было открыто и все такое, и я чувствовал, как она дрожит и все такое, потому что на ней была одна пижама. Я попробовал уговорить ее лечь в постель, но она ни в какую. Наконец, я перестал. Но мне понадобилась уйма времени. После этого я застегнул до конца куртку и все такое. И сказал Фиби, что буду с ней на связи. Она сказала, я могу поспать с ней, если хочу, но я сказал, нет, что лучше я дам деру, что