— Ну-у-у, — затруднилась всего лишь на секунду Надежда. — Может быть, для того, чтобы им вралось достовернее. А вдруг мы стали бы расспрашивать их о подробностях. Притом по отдельности. Они бы враз провалились. Когда трахались, при каких условиях, как его рожа оказалась у вас под ногтями? Где была ваша рука? А его? А нога?

Их разговор прервал дежурный:

— Антон, труп в Варсофоньевском переулке, давайте на выход, машина готова.

Надежда, уже усвоившая царившие в убойном обычаи, первым делом кинулась к карте Москвы, которая висела на стенке за спиной Костова.

— Это не наш участок! — возмущенно завопила она.

— Ну, это не очевидно, — неуверенно возразил дежурный. — Вопрос спорный.

— Для вас, может, спорный. А у нас и так трупов по уши, — пререкалась Надежда. — Звоните замначальника управления, если он даст санкцию, то поедем. А иначе нет…

Костов пока хранил солидное молчание, но думал при этом: «Действительно не наш».

— Что за труп? — подал он наконец голос.

— Проститутка, кажется… — отозвался дежурный, обрадовавшийся, что умолкла базарная провинциалка, а с Костовым всегда можно договориться.

— Ну, мужики, — затянул Костов. — Это уже слишком. Идите вы… в отдел нравов.

— Брось, Антон, какой отдел нравов? Убитая проститутка — труп, а это ваша компетенция. Там уже ребята из местного отделения все оцепили, всех, кого надо, задержали, ведут первичный опрос, приедете практически на готовенькое. А что касается участка… Вадим Занозин звонил, просил тебя подсобить. У них аврал, не управляются с массовым захоронением в гараже… Они сейчас как раз асфальт вскрывают с экспертами, понятыми, врачами — словом, веселуха, сам понимаешь. Потом они у вас дело примут, как только чуть-чуть раскидают «братскую могилу», — уговаривал дежурный.

— Ну, раз Занозин просил, — вздохнул Костов. — Но мы только оформим обнаружение, а потом пусть занозинские шустрят. Нам с этой проституткой возиться некогда. У нас своих трупов по уши. (Костов сам не заметил, как повторил формулировку Надежды.)

Костов кивнул Надежде — мол, собирайся. Та уже была готова. Она всегда была готова выехать на дело и рыть землю носом. Костову иногда казалось, что Надежда не ест, не спит и не успевает в туалет наведаться — такая ретивая напарница ему досталась. А с дежурным спорила из принципа, чтобы на голову не садились.

К переулку было удобнее подъехать со стороны проспекта. Этот проспект — рекламная картинка для обывателей и головная боль для милиции. «Московская Пятая авеню, — думал Костов. — Дешевый Нью-Йорк, ха-ха…» Здесь располагались самые, как сказали бы на Западе, фешенебельные магазины (если такое слово вообще можно приложить к московской действительности, в которой респектабельного мало, если не сказать — вообще нет), самые бойкие казино и самые разухабистые ночные клубы. Светящиеся панно и вывески буквально наползали друг на друга, рекламные тумбы, щиты, распорки и объявления попадались на каждом шагу, живого места от рекламы на улице давно не было. По вечерам здесь сверкали огни — так что глаза воспалялись от их разноцветного режущего света, гремела музыка, прогуливались молодые прелестницы и умытые свеженькие мальчики, топтались рокеры. Солидные мужики, едва втиснувшись в тесные пластмассовые выносные стульчики у пластмассовых выносных столиков, сидели в пивных двориках. Свои иномарки они оставляли у обочины.

У этой ослепительной заставки была изнанка, которую менты знали лучше, чем кто-либо, — наркотики в дискотеках, проститутки, фальсифицированное спиртное в найт-клабах, левые и самопальные сигареты, «чистки» подвыпивших клиентов, криминальные разборки на задах «фешенебельных» заведений… Сегодня все выглядело как всегда, но Костов знал, что где-то здесь же лежит труп проститутки — с перерезанным горлом? с удавкой на шее? с дыркой в виске? — и его это не удивляло и не впечатляло. Его давно не раздражала вся эта оглушительная безвкусная отталкивающая суета, служившая на этот раз фоном убийству, на которое он спешил. Глупо раздражаться. С этой жизнью ничего не поделаешь, она будет такой всегда, никуда не денется и никогда не изменится.

Все переулки располагались сзади проспекта, туда можно было пройти через специально устроенные подворотни, из которых спускались вниз металлические коленчатые лестницы. Встреченные операми из местного отделения милиции, Костов и Надежда под грохот музыки и блики неона проследовали к одной из арок. Они шли, натыкаясь на разгоряченные тела прохожих, огибая кружки там и сям кучкующихся завсегдатаев проспекта, группки молодежи, с готовностью впадающие при первом удобном случае в идиотическое визгливое ржание. Весть о трупе до этих замечательных людей, по-видимому, еще не дошла. А может быть, и дошла, но не произвела никакого впечатления. «Мы тут задержали кое-кого… — пытаясь перекричать музыку, натужно кричал на ухо Костову один из оперов. — Девочек… Думаю, они убитую знали… Молчат, но если потрясти как следует…» Слова его то и дело утопали в грохоте, так что Костов и половины сказанного не услышал и только покивал головой в знак того, что, мол, понял, спасибо.

В подворотне и дальше за ней на лестнице все вмиг преобразилось, как будто они попали в другой город, а может быть, и в другую страну. Было темно — уличные фонари, стоявшие вдоль переулка, частью были испорчены, частью побиты. А те, что еще горели, рассеивали такой тусклый жидкий свет кругом, что когда он достигал земли, то становился почти незаметен, бессилен и уже ничего не мог осветить. И небо здесь было другим — там, на проспекте, где кипела жизнь, оно казалось синим, звездным, многообещающим. Здесь — свинцовым, беззвездным, убитым. Под ногами на тротуаре было сыро, серо и такое впечатление, что грязно. Прохожих и припаркованных к тротуарам машин было очень мало. Располагавшиеся в тесном переулке дома не были, судя по всему, жилыми. На серых фасадах чернели окна. Не слышалось и не виделось никакой характерной для обычного дома жизни — ни звука включенных телевизоров, ни человеческих голосов, ни уютно светящихся абажуров и люстр за тюлем и шторами. Это были пустующие по вечерам офисы, а может быть, и предприятия, мастерские, склады. Было тихо — шумное веселье, царившее на проспекте, сюда не доносилось. Но тишина была неприятная, неспокойная, заставляющая прохожего невольно поеживаться, оглядываться и ускорять шаг. Лишь звуки ветра, шелест деревьев и скрип лестницы, по которой спускались менты. Время от времени, почуяв приближающиеся шаги на тротуаре, начинали выть и рваться приблудные псы, нашедшие приют за воротами запущенных дворов и в будочках сторожей.

Справа от лестницы в нескольких метрах от ближайшего фонаря Костов различил людей, собравшихся группкой. До него доносился гомон тихих переговоров, которые они вели меж собой. Недалеко стояли милицейский «уазик» и «Скорая».

— Ну, где тут у вас что? — обратился он к собравшимся после обмена приветствиями. Вместо ответа они расступились, и Костов смутно увидел за их спинами, под лестницей, которая одним боком примыкала к кирпичной стене, белеющую на земле в грязной жиже женскую блузку.

Тело лежало навзничь, руки раскинуты (правая ладонь в крови), согнутые в коленях ноги подвернуты, подбородок задран вверх. Взгляд прозрачных водянистых глаз направлен в небо. Слева от шеи до пояса белая блузка убитой была залита успевшей побуреть кровью. Но одежда выглядела целой — ни чулки, ни белье (в разрезе блузки виднелся кружевной белый бюстгальтер), ни юбка не были разорваны. Вот только… Юбка была невысоко задрана, но она могла задраться и при падении. «Женщине под тридцать на первый взгляд, — прикинул Костов. — Но пусть уж лучше эксперты уточнят, с возрастом не угадаешь — грим, косметика… Да и ткани у трупа застывают… Лицо меняется. А на проститутку не похожа». Он осмотрел тело еще раз — ни яркой блескучей бижутерии, ни привлекающих внимания деталей одежды. Чулки с кружевной резинкой на силиконе — их носят и вполне респектабельные женщины. Туфли строгие. Косметика размазалась — ресничная тушь растеклась по подглазьям, помадой был испачкан подбородок, но, насколько Костов понимал, первоначальный грим вряд ли был ярким, вызывающим.