были предупреждены, что должны отвезти Соньку в Литву. Расставание с ребёнком, который оставался в Кракове, добавляло боли.

Фемка напрасно ходила за ней, лаская, утешая и подкидывая разные мысли; дажу ту очень странную, чтобы обратиться за опекой к дяде, который находился в Влазмне, и должен был вступиться за свою кровь. Но разве он отважился бы выступить против всемогущего Витовта?

Епископ чувствовал себя обязанным прийти вечером утешить королеву. Он не смел ей ничего обещать, но из разговора можно было понять, что до последней минуты он не потерял надежды сломить короля. Вся ночь прошла в слезах и в лихорадочных приготовлениях к несчастному путешествию. Королева не хотела ложиться спать, падала на кровать, отдыхала на ней, уставшая, бессильная, вскакивала, заливаясь новым плачем, и так дождалась раннего весеннего утра.

Во дворе на рассвете проснулось оживление. Начали пригонять телеги, нагружать сундуки, отводить коней к водопою, выбирать людей, выносить вещи. Шум в сенях не давал уже отдохнуть.

Король, как обычно, хотя просыпался, с постели не хотел вставать, а в этот день, может, не желая встречаться с королевой, специально лежал. Несколько раз он нетерпеливо посылал свою челядь узнать, всё ли было готово к отъезду, казалось, спешит, чтобы избавиться от этого бремени.

Тем временем епископ, ранёхонько отслужив в костёле мессу, прежде чем королева могла выехать, появился на дворе и без объявления вошёл в спальню короля.

По дороге к ней через открытые окна он мог слышать стоны и плач бедной обречённой, для которой сдача Витовту была смертным приговором. Его аж до гнева разволновало безжалостное сопротивление короля.

Пасмурный, со стянутыми бровями подошёл он к кровати Ягайллы. Тут же было окно, которое он отворил резким движением руки.

Среди минутной тишины отчётливо были слышны плач и рыдания Соньки и её двора.

– Послушайте, ваше велечество, – воскликнул он, – эти стоны и плач. Их выжимает ваша жестокость. Королева, ваша жена, проливает слёзы, обиженная и ославленная вами. Вы боитесь чар, сглаза и волшебства и думаете, что Бог вам этого не защитает и не накажет. Слёзы капают на чашу весов грехов ваших.

Король поднял голову, слушал, потеряв дар речи. Это сравнение слёз с чарами, которых он боялся, подействовало на него. Он изо всех сил заломил бледные, сморщенные руки, которые лежали на простыне кровати.

Изменившимся голосом он обратился к епископу:

– Витовт, Витовт!

Збышек выпалил:

– Князь Витовт ваш ленник, не вы – его! Подчиняться ему – позор, пожертвовать для него королевой, своей славой и славой дома… было бы слабостью… милостивый пане… время ещё есть… я вас умоляю…

Мгновение продолжалось молчание, наконец Ягайлло добавил сломленным голосом:

– Значит, пусть едет в Краков… пусть себя и меня старается очистить… но видеть её сейчас не могу.

Лицо у епископа прояснилось.

– Слава Богу, – сказал он, – я всегда рассчитывал на то, что ваше сердце и совесть не позволят совершить несправедливость.

По лицу старого короля бежали морщинками две тихие струйки слёз и тонули в складках.

Епископ сразу вышел.

Королева в дорожной одежде, бледная, ходила по комнате, а следом за ней шла Фемка. На пороге девушка заплакала; челядь ходила молча, рядом с этой болью не смея говорить.

Сонька повернулась к епископу, словно ждала от него лучика надежды.

– Ваше величество, – сказал Збышек, – я принёс вам хоть маленькое утешение в этом несчастье. Король соглашается на то, чтобы вы вернулись в Краков.

Едва услышав эти слова, Сонька с радостным выкриком бросилась целовать руки епископу. К ней вернулась вся утраченная храбрость, высохли глаза, в сердце вошла надежда. В Кракове она могла найти приятелей и благодетелей.

В мгновение ока весть об этом разбежалась из уст в уста. Маршалек Збигнев вышел сам её подтвердить, выдав приказы становчим, возничим и двору. Все очень радовались.

– В Краков! В Краков! – повторяли друг другу.

Епископ добавил совет, чтобы королева, уже не встречаясь с мужем, сразу же пустилась в дорогу, предотвращая какой-нибудь непридвиденный случай, который мог бы повлиять на решение Ягайллы.

Тут же, охотно двор сбежался к коням, к каретам, и Сонька, благословлённая епископом, которую он спас, выехала обратно той же дорогой, по которой недавно так весело проезжала.

В этом походе сразу в первый день Фемка узнала, не говоря об этом своей госпоже, что Хинча из Рогова был схвачен в побеге, а Яшко из Конецполя и двое Щекоцинских сбежали удачно.

Серьёзней всех обвиняли Хинчу, потому что Страш больше других ненавидел его, очень очернил и оболгал. Виновный или невиновный, все заключали, что он должен заплатить жизнью за то, что бросил на королеву подозрение.

Всю дорогу Фемка пыталась выведать, куда отвезли заключённых, но о том, какой их постиг жребий, никто не был в курсе.

Королева всю дорогу плакала… но на некоторое время её слёзы высыхали, а ум работал над тем, как бы выйти победителем из этой борьбы с клеветой. Сила духа возвращалась, она перечисляла друзей, на которых могла рассчитывать, людей, на свидетельство которых можно опереться. Во главе их стоял охмистр Наленч Мальский.

Она могла позвать для свидетельства многих серьёзных женщин, которые не раз бывали в замке во время праздников, жён сенаторов и их дочек, большое число одних домочадцев и урядников в замке, которые не находились на стороне принцессы, а были расположены к Соньке, наверное, не откажутся принести клятву и очистить её.

Показания двух бедных, встревоженных девушек, Каси и Эльзы Щуковских, если бы их пытками вынудили ко лжи, не могли перевесить свидетельств серьёзных и всюду уважаемых людей. Королева не сомневалась, что клевета Витовта и мстительное поведение в отношение её должны были вызвать всеобщее возмущение. Князь рассчитывал на сторонников и преданных ему людей, ещё больше на таких, которые его боялись, но никто его не любил. На сей раз путешествие, которое королева торопила, быстрее привело её к стенам Вавеля. Сонька прибыла туда вечером и так тихо заехала в замок, что только на следующий день в городе узнали о её приезде.

Там её опередили такие противоречивые, преувеличенные и оскорбительные для неё новости, что удивлялись тому, что она была отправлена не в Литву, а в Краков. Это означало, что в деле, которое уже считали проигранным, произошла счастливая перемена.

Пробудилось любопытство, заглядывали в замок, но больная, грустная, униженная королева ещё в страхе за то, что могли сказать Щуковские, или что на их счёт могли солгать слуги Витовта, не принимала и не видела никого. Мессы она слушала в замковой часовенке, не выходила за порог, заперла дверь, как в монастыре.