class="p1">Всё-таки она без дела не сидела, готовясь торжественно смыть с себя то пятно, какое на неё бросили. Охмистр Мальский приступил к этому. Важная группа лиц приняла присягу. Только ждали, когда король вернётся, остынет и смирится. Это пытался устроить Олесницкий.

Хинчу вместе с другими отвели в тюрьму, неловкой попыткой побега он навредил себе и королеве. Но вскоре по приказу очень на него разгневанного короля его отослали в Хэцин и бросили в страшную темницу башни, в которой голодной смертью окончил свои дни Боркович.

Из этого сырого подземелья, в которое свет и воздух доходили только сверху через щели люка, закрывающего его, редко кто живым выходил. Зимой из сострадания туда опускали горшок с углями, чтобы узник мог кое-как погреть окостеневшее тело, но они не могли осушить окружающей гнили.

К тем, кого оттуда освобождали, уже не возвращались силы и хорошее здоровье.

Весёлый Хинча был, может, первым узником Хецинской тюрьмы, кто совсем не потерял ни надежды, ни охоты жить. Молодость и привычка к неурядицам держали его на ногах, подкрепляли, а крепкий дух не давал телу зачахнуть.

Только через несколько месяцев несчастный узник начал слабеть и терять присутствие духа. Всё же до конца он повторял одно: «Если выйду живым, не отдохну и не вздохну, пока не посажу Страша сюда на своё место!»

Хинча не сомневался, что никто иной, как Страш, донёс до ушей Витовта эту клевету, и хотя он сидел на дне, запертый дверью сверху, которую открывали только раз в день, всё-таки каким-то чудесным образом он сумел дать знать королеве, что виновником был никто иной, как Страш. Другие тоже догадались, потому что именно в эту пору он исчез и не скоро, словно бывал только у себя в Бьялочёве, появился на службе у принцессы Ядвиги.

Но там знали уже, какой оборот приняло дело королевы и какое на него упало подозрение, поэтому, прибыв туда, он нашёл очень холодный приём, и никто с ним общаться не хотел. Таким образом, увидев, что рано или поздно месть его не минует, Страш, недолго там побыв, скоро исчез так же неожиданно, как там появился.

Вся его надежда была на то, что Щуковские, которых Витовт хотел приказать доспросить, от страха королеву оболгут и его клевету подтвердят.

Королева с опаской ожидала о них известия. Случилось, однако, иначе, чем предвидели. Витовт рассчитывал на то, что король сдаст племянницу на его милость и отошлёт. Когда до него дошла весть, что королева вернулась в Краков и об отправке на Литву речи не было, князь воздержался от крайних мер, видя, что Сонька найдёт в Польше защитников и средства очиститься от лжи.

Поэтому он остановился на том, что Щуковских задержал на дворе княгини Юлианны, а сам оправдывал своё выступление тем, что Страш из Бьялочёва принёс ему эти рассказы о жизни на Вавеле и имена виновников. Цебулька и Малдрик повторяли имя Страша, возлагая на него всю вину.

Уже можно было предвидеть победу королевы, на стороне которой стояли дамы её двора, урядники, супруги сенаторов и группа людей, повсеместно уважаемых.

Осенью пришёл на свет второй сын, Казимир, дитя боли, которого епископ Краковский Збышек крестил на Вавеле в тишине и без тех торжеств, какие сопровождали крестины первого сына.

Ждали только, когда королева наберётся сил и выздоровеет, чтобы вместе со своими защитниками предстать перед достойнейшими панами Совета и поклясться смыть с себя гнусную клевету.

Ягайлло в Кракове не показался, стеснялся своего легкомыслия; его гнев превратился в жалость и угрызения совести. Не хотел признаться, что чувствовал себя виноватым. Это отравило ему остаток жизни. Он не вылезал из леса, избегал людей.

Однако можно было предвидеть, что вскоре он сблизится с Сонькой, которая готова была всё ему простить, но не Витовту. Ни одна угроза и бахвальство не вышли из её уст, она молчала серьёзно и грустно, но, глядя на неё, можно было угадать, что на дне души скаплюваются ресурсы силы для новой борьбы с врагом, с жизнью, со светом.

Судьба двух сыновей была в её руках и в израненном сердце.

конец первого тома

Том второй

I

В большой зале Краковского замка в первые дни 1428 года собрались авторитетные мужи, которые в то время правили и владели Польшей больше, чем сам король. Ягайллы в столице не было.

Во главе их был самый могучий из них вождь и глава, Збигнев, епископ Краковский, в торжественных одеждах, с лицом, подстать им, муж, который чувствует себя посланником Божьим и толкователем Его слова.

Рядом с ним сидел Кристин из Острова, пан краковский, первый сановник короны вместе с Яном из Тарнова, Краковским воеводой, далее – Николай из Михалова, воевода Сандомирский, и несколько прелатов. Все они составляли как бы трибунал и верховный суд. Зала была пуста, сквозь окно попадал снежный отблеск зимнего дня, бледно освещая их грустные лица.

Все молчали, будто под великим бременем, а по вздохам, которые вырывались из их груди, можно было сделать вывод, что пришли туда для исполнения большой и тяжёлой обязанности.

В серьёзном лице старого Яна из Тарнова рисовалась непередаваемая горечь. Малейший шелест привлекал его беспокойные глаза к ещё закрытым дверям.

Все ожидали с тем напряжённым вниманием, с беспокойством, какое рождает решительная и горькая минута, которую каждый хотел бы пережить как можно быстрее и забыть о ней.

Первое кресло занимал Збышек, епископ Краковский, опершись на руку, выжидающий, как другие, молчаливый и как бы думающий о прошлом, которое напоминал ему этот час.

Ни придворных, ни любопытных, никого чужого не было в зале и, возможно, это делало её ещё страшнее. За двойной закрытой дверью никаких голосов слышно не было. Замок, объятый тишиной, казался вымершим, а эти люди – единственными, оставшимися в нём свидетелями, которых покрывал траур какого-то непередаваемого горя.

Перед епископом стоял аналой, покрытый богатым ковриком, а на его подставке – позолоченный крест и инкрустированная камнями, украшенная эмалью, книга.

Этот пустой аналой, ожидающий вместе с людьми виновницу, говорил какой-то угрозой, был грустен, как гроб, казался катафалком, на который её хотели положить. Глаза людей, сидевших по кругу от дверей, до сих пор закрытых, обращались на него, на крест, на Евангелие и, казалось, вот-вот заплачут. Был ли этот знак спасения эмблемой прощения или осуждения?

Тихие шаги приближались медленной поступью, точно траурный кортеж, зашуршали от большой двери – все вздрогнули и тревожно заёрзали. Какая-то невидимая рука