уже не могла вставить ни слова, отошла на несколько шагов и встала, сложив на груди руки, невозмутимая, как бледная статуя.

Это её спокойствие и гордость, казалось, ещё больше раздражают короля… они бросали ему вызов.

Презрительное молчание, холодные взгляды наполняли его какой-то суеверной тревогой, он боялся поднять глаз.

– Не хочу ничего слышать. Завтра пусть тебя отправят в Литву.

Сказав это, он направился к двери. Он повернул голову, словно надеялся, что этой угрозой испугает её и вынудит к покорности. Сонька даже не вздрогнула; она подавила в себе боль, но была уже ко всему готова, даже к смерти.

Спешным шагом, не в силах найти дороги, добравшись он до первой двери, какая ему попалась, Ягайлло, которого подбежавший Збрамир проводил в его комнату, влетел в неё как безумный, задыхаясь, сбросил с себя верхнюю одежду, колпак и упал на скамью. Он не скрывал уже от людей. Маршалек, который его ждал, увидев это, сию минуту отправил двор и остался только один. Он ждал разговора с королём, надеясь его успокоить и склонить к примирению, но старик, погрузив голову в ладони, сидел, не говоря ни слова.

Он попросил воды, которую ему принесли, бросил взгляд на комнату. Он заметил Збигнева и, словно устыдившись, закрыл глаза. Гнев и волнение сломили его, он начинал чувствовать себя бессильным, а гордость и смелость Соньки отразились на совести. Но в силу некоторого противоречия, которое часто встречается в слабых характерах, он уступить не хотел.

Он чувствовал, что все, и Витовт, и она обвиняли его в этой слабости, которую очень хорошо в себе знал, поэтому хотел показать себя упрямым, сильным, несокрушимым, даже жестоким, лишь бы не быть обвинённым в излишней доброте и податливости.

Витовт над ним посмеётся как над легковерным, дряхлым старцем. Это его возмущало.

Маршалек стоял, не начиная разговора. Ягайлло приказал позвать Збрамира, чтобы распорядился дичью, выдать приказы для охоты, и, не обращаясь к Збигневу, прибавил, чтобы на завтра готовили коней для королевы.

Он говорил о ничего не значащих для непосвящённых людей вещах, в голосе ещё чувствовалась дрожь и ещё не утихший гнев.

Накрыли стол, он ни к чему не прикоснулся, выпил воды, велел отнести миски, крича, что от них воняет. Он жаловался на духоту в помещении.

Збигнев, опершись на стену, не уходил.

Наверное, не было случайностью, что этим же вечером, когда король меньше всего надеялся его увидеть, приехал епископ Краковский. Это был, может, единственный человек, которого король, не скрывая этого, боялся. Одно его прибытие, в котором можно было угадать посредничество в деле королевы, наполняло его тревогой. Епископ Краковский был суровым, враждебным Витовту, а к королеве достаточно снисходителен. Борьба с ним становилась неизбежной, а никогда ещё он не из одной не вышел победителем.

Между минутой, когда объявили о прибытии епископа, и приходом его к Ягайлле, прошло достаточно времени. Он заехал в дом приходского священника, сначала мог увидиться с королевой, всё это беспокоило виновника.

С тем спокойным обликом, который никогда не поддавался земной страсти и рисовал лицо непоколебимой ясности, Збышек вечером шёл к королю. Он нашёл его уже спокойным, но подавленным, уставшим, страдающим. С поспешности хотел Ягайлло во всём исповедаться сначала своему пастырю, который решительно закрыл ему рот.

– Я обо всём знаю, милостивый государь.

Они поглядели друг другу в глаза. Ягайлло не выдержал взгляда, подавленный, сел на лавку.

– Случилась большая беда, – сказал епископ холодно, – надо её исправить.

– Королева завтра поедет в Литву, – ответил Ягайлло. – Я отсылаю её Витовту.

– Вы подписали бы приговор для себя, не для неё, – ответил Збышек послушно. – Я надеюсь, что это решение изменится.

– Никогда! Никогда! – простонал король.

– Значит, и того, которому вы хотели обеспечить корону, – сказал епископ, – следует отослать Витовту и отказаться от неё для вашей крови. Позор падёт на ребёнка, на вас, на это ваше королевство, и позор незаслуженный, наказание без вины, потому что королева неповинна.

Король вскочил в сильном гневе.

– Как это? Неповинна! Есть доказательства?

– Никаких нет! – ответил смело епископ. – Я видел охмистра королевы, мужа незапятнанной чести, он готов подтвердить полную невинность встревоженной несчастной государыни.

– Да, – выпалил Ягайлло. – Она сумела ко всем вам втереться в доверие, хитрая женщина. Все служили ей на дворе, прикрывали.

Епископ слушал, не прерывая, так не показывая ни малейшего волнения, как будто словам разгневанного государя не придавал никакого значения.

Дав немного остыть Ягайлле, епископ медленно сказал:

– Никто не знает Витовта лучше меня. Пан больших качеств, но вспыльчивый и своевольный. Солью в глазу была ему эта королева, которая не хотела быть его служанкой. Помните, милостивый пане, что он наносит вам не первый удар. От других мы старались вас охранять, от этого также наша обязанность защитить вас. Есть уже невосполнимый ущерб, но пора хоть окончательный позор предотвратить.

Король невнятно бормотал, но не отвечал епископу и в глаза ему глядеть не смел, возмущался ещё в себе, и вдруг встал.

– Я ничего уже не говорю, когда в делах государства навязываете мне свою волю, вы и другие, – произнёс он, – но это мои домашние дела; я в них господин, никого слушать не буду. Сделаю, что захочу.

– Я, как капеллан и страж совести, взываю к вам, – сказал Збышек. – Вы сами пожалеете о своей вспыльчивости и подчинении Витовту. Королева неповинна, но если бы даже на ней действительно лежала вина, отцу семейства и королю подобает прикрыть её от народа ради чести дома, и не выявлять её.

Он хотел говорить, Ягайлло порывисто его прервал:

– Не говорите мне об этом, прошу, довольно с меня терзаний.

Разговор с епископом на этом закончился; хоть он казался безрезультатным, Олесницкий знал, что король, оставшись один, под его влиянием может смягчиться. Надо было дать ему время подумать.

Помимо этого, было множество других дел, недавно умер муж его сестры Александры, Семко Мазовецкий, любимец короля, которому осталось его многочисленное потомство, воспитанное почти на его руках. Епископ спросил о них короля и оторвал его мысль от собственной боли, говоря об оставшейся вдове. Потом намекнул о счетах с солончаков, которые нуждались в строгой сверке.

Когда это происходило в одной половине Медыцкого двора, на другом ходила, плача, королева, потому что её слёзы не высыхали; она жаловалась, возмущалась, что её хотели выдать в жертву мести Витовта. Она чувствовала, что однажды изгнанная в Литву, уже больше не сможет вернуться в Краков, а если бы даже вырвалась из неволи, прежнего положения не вернула бы.

По приказу короля всё приготовили к дороге, а люди