– Все еще больно? Даже с морфином?

– Только когда двигаюсь. Но сейчас давай поговорим о чем-то другом. Я устала от страданий. Расскажи мне про Вилли. И про Дэвида с Джеком. И про дом.

– С радостью. Но сначала тост.

Она разливает розовую жидкость в два пластиковых стакана – больше ничего похожего на бокалы она в супермаркете не смогла найти. Затем нажимает кнопку, чтобы приподнять изголовье Дорис. Она немного сползает, и Дженни приподнимает ее повыше, подложив руку под шею, прислоняет стакан к губам. Дорис шумно делает несколько глотков.

– Как летний вечер в Провансе, – шепчет она, закрыв глаза.

– Прованс? Ты там бывала?

– Много раз. Я часто туда ездила, когда жила в Париже. Там, на виноградниках, проводили вечеринки.

Дженни дает ей большую клубнику:

– Там красиво?

Дорис вздыхает:

– Там замечательно.

– Я вчера читала про твою жизнь в Париже. Ты действительно писала все это для меня?

– Да, не хотела, чтобы все это осталось лишь в моей голове. Слишком больно думать, что все мои воспоминания исчезнут вместе со мной.

– Как тогда было в Провансе? На тех вечеринках? С кем ты там бывала?

– Ох, было восхитительно. Там были многие из великих. Писатели, художники, дизайнеры. Одежда была настолько красивой, что ты себе представить не можешь. Тогда были отличные ткани. Высокого качества, сейчас таких не делают. Мы были в сельской местности, но были одеты так, как будто собирались на церемонию вручения Нобелевской премии. Высокие каблуки, жемчужные ожерелья и бриллиантовые серьги. Шелковые платья.

Дженни улыбается:

– Ты ведь была манекенщицей! Ты такое повидала! Вот почему моя работа тебя никогда не впечатляла. Но почему ты не рассказывала об этом, Досси? Не припомню, чтобы ты упоминала об этом!

– Да, возможно, не упоминала. Но я записала все это, чтобы ты знала. Ух, это был ничтожно короткий период моей очень долгой жизни. Когда ты рассказываешь об этом в старости, всегда видишь удивленные лица. Кто поверит в прошлое манекенщицы, глядя на старую каргу? Тем более что в итоге я оказалась там, откуда начала. Обычной горничной. Только и всего.

– Расскажи мне больше, я хочу услышать все. Что ты надевала на те вечеринки?

– Это было всегда что-то необычное, дизайнерские вещи. Я ездила туда, чтобы показывать платья парижских кутюрье. Поражать общество.

– Господи, как захватывающе! Дорис, жаль я не знала этого прежде. Я всегда восхищалась твоей красотой, поэтому не особо удивлена твоим прошлым. Когда я была маленькой, всегда хотела быть похожей на тебя, помнишь это?

Дорис улыбается, нежно похлопывает ее по щеке. Затем глубоко вздыхает:

– Да, жизнь до войны была легче. Всегда легче, когда ты молода и красива. Многое достается даром.

– Я понимаю. – Дженни громко смеется и показывает кожу на своей шее. – Как это произошло? Когда у меня появились морщины? Когда я стала женщиной средних лет?

– Пф, глупенькая. Не хочу, чтобы ты так про себя говорила. Ты все еще молодая и красивая. И у тебя впереди еще, как минимум, полжизни.

Дженни задумчиво смотрит на нее:

– У тебя есть фотографии тех времен?

– Всего несколько, мне не удалось взять с собой много из Парижа. Те, что остались, лежат в паре жестяных коробок в шкафу.

– Точно?

– Да, должны лежать где-то под одеждой. Потрепанные, ржавые, старые жестяные коробки. Они объездили полмира, и это видно. Одна из них когда-то была коробкой шоколадных конфет. Ее мне подарил Аллан, поэтому я не хотела выкидывать. Благодаря ему мне нравится хранить воспоминания в жестяных коробках.

– Я сегодня их поищу. Как интересно! Если найду фотографии, то завтра их принесу, чтобы ты рассказала мне о каждом человеке. Хочешь еще клубнику?

Тайра хнычет и машет руками. Ее хныканье вскоре превращается в полноценную истерику. Дженни поднимает ее и прижимает маленькое тело к себе, целует ее в щеку и несколько раз подкидывает, чтобы успокоить.

– Она, наверное, проголодалась, придется сходить с ней в столовую. Мы скоро вернемся. А ты немного отдохни, чтобы позже еще рассказать о Париже.

Дорис кивает, но взгляд у нее уставший, а веки опускаются еще до того, как Дженни отворачивается, чтобы уйти. Она рассматривает ее, держа Тайру на руке. Дорис в бледно-желтом больничном одеяле выглядит крошечной, как птенец. Ее седые волосы совсем редкие, между прядями проглядывает и блестит кожа головы. От былой красоты не осталось и следа.

Дженни подавляет порыв обнять ее и быстро спускается в столовую. «Не умирай, пожалуйста, не умирай, пока меня нет», – снова думает она.

Н. Нильссон, Йёста

Он был перфекционистом до мозга костей и обладал энергией, с которой я никогда не сталкивалась, граничащей с безумием. Он мог неделями работать над одной картиной. И в это время мир для него не существовал.

Он не ел и ни с кем не разговаривал. Направлял всю свою энергию во множество цветов и форм. Это была страсть, которая захватывала его тело и сознание. Он ничего не мог с этим поделать и всегда стремился дать волю чувствам и позволить картине обрести форму.

– Это не я рисую. Всегда удивляюсь, когда вижу завершенную работу. Когда я пишу, мне кажется, словно кто-то захватил надо мной власть, – говорил он каждый раз.

Я часто наблюдала за ним издалека. Поражалась тому, как ему удалось сохранить свою творческую энергию, несмотря на острую критику, не единожды звучавшую в его адрес. Но были и те, которые клялись, что понимают его картины, и они спасали его от голода, покупая его картины. Люди с кучей денег и интересом к искусству.

Наши мечты о Париже висели в воздухе той квартиры на улице Бастугатан. На стенах висели изображения нашего любимого города.

Картины, которые Йёста нарисовал сам, фотографии, вырезанные из газет, почтовые открытки, которые я когда-то прислала ему. Мы часто говорили о городе, по которому тосковали, и он все еще мечтал туда вернуться. Мы представляли себе, как однажды это случится.

Когда в 1945 году закончилась война, мы оба отправились на улицу Кунгсгатан, чтобы отпраздновать с остальными. Йёста не любил находиться в толпе, но не хотел упустить этот момент. Он пошел с французским флагом в руке, я – со шведским. Люди находились в такой эйфории от окончания войны, что это ощущалось физически. Они смеялись, пели, кричали и бросали конфетти.

– Дорис, ты понимаешь, что это означает? Мы можем поехать, мы наконец-то можем поехать.

Йёста смеялся громче обычного и размахивал в воздухе французским триколором. Он, который всегда говорил о будущем с горечью и подозрением, как будто наконец обрел надежду.

– Вдохновение, дорогая, мне нужно снова найти вдохновение. Оно там, не здесь.