Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Был еще один момент: не все наши друзья могли ходатайствовать о разрешении на выезд, тут как раз «арийские документы»[275] оказывались препятствием. Мне были не слишком по душе мои привилегии, я не хотела ими пользоваться. Никто из моих родных тоже не помышлял об отъезде. Что касается Адама и его радикальной критики уезжавших, думаю, это была прежде всего травма преданной дружбы. Адам считал, что друзья его покинули, ведь они собирались вместе бороться за общее дело. А теперь они передумали, выбрали личную судьбу, собственную жизнь. Нельзя забывать, что Адам сидел дольше всех из нас, «коммандос». Многие уезжавшие даже не смогли с ним попрощаться. Это его негативное отношение к эмиграции сохранялось долго, в период военного положения он порой упрекал друзей, осевших за границей, в том, что они не понимают Польшу и ее проблемы. Мне в этом виделся этакий русский подход: мол, пересекающий границу обрезает пуповину физического присутствия в стране и в какой-то степени становится чужим. Так считали Ахматова и другие великие русские, но исторический опыт Польши был иным: эмиграция открыто боролась за независимость Польши и принимала действенное участие в решении ее проблем.
Адам ценил «Анекс», созданный мартовскими эмигрантами и издававшийся Аликом Смоляром, с которым сотрудничал также Ясь, но критиковал их политические оценки в том, что касалось польских дел. Он считал, что извне, не участвуя в событиях в стране, невозможно понять происходящее в Польше, это абстрактное мышление. Адам лишь в марте 2018 года, в пятидесятилетнюю годовщину мартовских событий, публично заявил, что мартовская эмиграция была «элементом того же пазла», что Комитет защиты рабочих или «Солидарность». Если я не ошибаюсь, еще до этого он открыто признавал, что «Анекс» и другие эмигрантские инициативы сыграли большую роль в рождении суверенной и демократической Польши в 1989 году, но на сей раз это прозвучало мощно и отчетливо, без прежнего дистанцирования и оговорок.
Уезжая, Ясь оставил мне рисунок Отто Аксера[276], друга их семьи, и оригинальное издание «скамандритов»[277] — «Политический вертеп». Я еще сидела в тюрьме. Выйдя и взяв в руки эти оставленные им для меня вещи — когда самого Янека в Польше уже не было, — я поняла, что эмиграция стала для него не только пропуском в лучшую жизнь, но и трагедией разлуки с близкими.
Я помню, как умерла его мать, и отец привез урну с ее прахом. Яся тогда еще не пускали в Польшу. Мы все пошли на похороны. Конечно, мы очень любили его маму, но главным образом сделали это для него, чтобы быть вместе в момент этого огромного несчастья. Впрочем, это вообще было для нас безумно важно — желание родных, чтобы мать вернулась в польскую землю, потому что нигде больше на свете она лежать не может — только здесь.
Она была необыкновенным, очень талантливым и обаятельным человеком. Сама пережила большую драму: потеряла первого мужа, с которым они поженились в самом начале Второй мировой войны. После его смерти написала несколько красивых и проникновенных стихов, которые печатались в журнале «Зешиты Литерацке». Ясь любил своих родителей, он был единственным ребенком и не мог даже помыслить о том, чтобы разрушить семью. А мать настаивала на отъезде, она хотела увезти сына. Мне кажется, в позиции, в реакциях Яся всегда маячит тень его родителей.
Я глубоко убеждена, что оценка Янеком отношения поляков к евреям во время войны в значительной степени продиктована реакцией его матери на смерть первого мужа, адвоката, и его брата, ассимилированных евреев, на которых донес поляк. За литр водки. Его мать просто не сумела смириться с этой смертью, она казалась ей какой-то неправдоподобно абсурдной загадкой. Этим шоком, этим изумлением, что расовое клеймо может быть причиной убийства, она жила очень долго.
Ясь очень любил мать, был с ней эмоционально связан. Мне кажется, что в Ясе часто просыпался дибук его матери, он тоже так и не сумел смириться с судьбой евреев на польских землях, обреченных на безвинную смерть в силу бесчеловечных законов, дававших право убивать соседей. Для него открытие правды о польских погромах и убийствах евреев оказалось тем же, чем для его матери была смерть первого мужа. Чудовищным шоком и бунтом против устроенного таким образом мира.
Во время похорон мамы Яся меня поразило, что его отец, который всегда казался нам этаким пожилым, немного рассеянным или отрешенным профессором, всех нас узнал. К каждому обращался по имени, расспрашивал. Лишь тогда стало понятно, что, хоть и на расстоянии, он продолжал жить нашими делами.
После отъезда из Польши я снова встретила Яся лишь в августе 1981 года. В США. В Польше я закончила католический Люблинский университет с дипломом cum laudae[278], но на кафедре меня не оставили, а потом по политическим причинам я не попала в аспирантуру в ПАН в Варшаве (блестяще сдав вступительные экзамены). И тогда Ясь устроил мне стипендию в своем университете, в Йеле. Это был прекрасный шанс, но мне много лет не давали паспорта, так что Янек год за годом добивался возобновления этой стипендии. Наконец я фиктивно вышла замуж за француза, уехала во Францию по польскому паспорту, позволяющему путешествовать только по Европе, и лишь через год в моем французском паспорте появилась американская виза.
Когда я наконец увидела Яся — после одиннадцати лет разлуки — нам показалось, что мы не расставались вовсе. Все та же близость, то же взаимное доверие. Единственная разница заключалась в том, что с годами он сделался больше похож на отца. В Польше он был копией матери, душой общества. Увидев Яся в эмиграции, в Америке, я пришла к выводу, что блеск, остроумие начали его, вероятно, тяготить, что на самом деле он любит быть один и нуждается в этом уединении, чтобы жить и творить.
Александр Смоляр
Председатель Фонда имени Стефана Батория, один из создателей оппозиционного издательства «Анекс»
Я не могу отказаться от предложения рассказать о Янеке, потому что в свое время мы очень дружили, но делаю это без энтузиазма, поскольку мое отношение к нему, а точнее, к его творчеству в