как с явлением историческим, с тем, что имело место до войны и, в виде исключения, сразу после нее, в Кельце. А антисемитизм периода оккупации или тем более как актуальная социальная проблема для нас просто не существовал. Даже если кто-то заговаривал о культе Красной армии среди евреев, это было нам понятно, ведь, когда пришла Красная армия, перестали дымить печи Освенцима. Мы родились, когда они уже погасли. Более того, мы входили в сознательную жизнь после событий октября 1956 года, так что и сталинский террор был для нас историей. Для моего шурина, члена АК, десять лет просидевшего на Колыме, сталинизм был личным опытом, а для нас?

Для нас таким опытом была послеоктябрьская оттепель. Поэтому то, что случилось в марте 1968 года, оказалось шоком. Никто из нас, никто из моих друзей не ожидал, что власть может вдруг официально заговорить на языке ОНР или сталинских процессов. А тут оказалось, что антисемитизм прет изо всех щелей. Янек — стопроцентный поляк, полонизированный до мозга костей, как и я, понятия не имеющий о евреях, — вынужден уехать. Я остался, но с семитским клеймом, выжженным в сознании коммунистической властью. Вдруг оказалось, что наш бунт, являющийся бунтом стопроцентно польской интеллигентной молодежи, натолкнулся на стену антисемитизма.

Я не помню Янека по встречам, на которых мы принимали решение о митинге 8 марта, потому что он был тогда связан со средой Анджея Менцвеля и Ядзи Станишкис, но отлично помню его во время судебного процесса. Янек и на допросах, и будучи свидетелем защиты на суде держался превосходно. Он был подобен скале, чем отнюдь не все тогда могли похвастаться.

Когда он решил уехать из Польши, мы это не обсуждали. Ни тогда, ни позже. Впрочем, я, в сущности, ни с кем из уехавших не разговаривал на эту тему. Все знали мою позицию. Я считал, что уезжать не следует, потому что таким образом мы подтвер-ждаем победу антисемитизма и власти, котора хочет выдавить нас из Польши. Санкционируем происходящее в стране.

Однако я знал, что так высоко могу ставить планку только себе самому. Тем, кто решал эмигрировать, я говорил: это твой выбор. В конце концов, я был свободен, как птица, у меня не было семьи, жены, детей, я отвечал за себя одного. Героем можно быть только на свой собственный страх и риск.

Ситуация повторилась во время военного положения. Будучи интернирован, я написал текст о том, почему мы не должны эмигрировать, но пытался связать это с уважением к эмиграции, оказывавшей огромную помощь тем, кто оставался в стране.

После отъезда Янека из Польши мы не виделись добрых несколько лет. Встретились только в 1976 году в Париже. Я получил от Жан-Поля Сартра приглашение на международную конференцию по случаю двадцатилетия событий октября 1956 года. На самом деле это Александр Смоляр вписал меня туда в качестве докладчика. Они кривились — мол, слишком молод, никто ничего обо мне не знал. А в стране после событий в Радоме и Урсусе решили, что хорошо, чтобы я уехал к чертовой матери и не бузил. Так что я поехал и там принялся бузить всерьез. Я был неформальным послом Комитета защиты рабочих за границей почти год — с августа 1976-го до мая 1977-го.

Янек, узнав, что я в Париже, купил билет и прилетел. И — love (смех). Друзья, если их пути не расходятся в экзистенциальном и идеологическом плане, остаются ими навсегда.

Когда Янек увидел меня, одной из его первых реплик было: «Помни, если у тебя проблемы с деньгами, не переживай, всегда пиши мне. При вашем курсе доллара будешь жить припеваючи». К счастью, мне не пришлось воспользоваться этой помощью, но я знал, что он не даст мне пропасть. Не только он, впрочем, но он — прежде всего.

Если бы не Янек, мои книги не вышли бы по-английски. Я не знаю этого языка, и Янек был моим переводчиком. И еще один важный для меня жест: одну из первых своих книг, «Экспорт революции», Янек посвятил мне (А. М.). Такие вещи связывают людей навсегда.

Когда Янек решил с головой уйти в исследование соучастия поляков в Холокосте, наши мнения разошлись. Я много раз спорил с ним по поводу обобщений, которые он так легко делает и которые я считаю недопустимыми. Хотя бы то, что «поляки убили больше евреев, чем немцев», — что, мягко говоря (это ведь мой друг), считаю чистой воды недоразумением хотя бы потому, что это намек на то, что мы вели войну не с немцами, а с евреями. Это все равно что сказать, что евреев из гетто грузили в вагоны смерти другие евреи, потому что на Умшлагплац их вела еврейская полиция. Да, вела, но это ведь не значит, что евреи евреям уготовили эту судьбу.

Янек иногда такое ляпнет… То скажет, что величайший погром в истории, если не считать периода войны, произошел в Кельце в 1946 году, и не понимает, когда я возражаю: «Ясь, а Кишинев, а Одесса?» Черт возьми, как можно бросаться такими фразами? Или что кадры ГБ формировались из шмальцовников. Когда он такое сказал в одном из интервью, я чуть со стула не упал.

Я говорил с ним на эту тему десятки раз, но он упрям как осел. Впрочем, не только он, есть целая группа людей, которые почитают за честь сказать жестокую правду о механизме антисемитских настроений в польском обществе любой ценой: Янек Грабовский, Бася Энгелькинг, Дарек Либёнка. Я к ним не отношусь. Ничего не поделаешь.

При этом надо сказать, что, хотя Янек — лидер этой группы, благодаря его книгам представ-ление о Холокосте изменилось. То есть ни одного из убежденных антисемитов он не переубедил, потому что они с фактами не считаются, но людей, которые прежде не интересовались этой темой, Янек заставил понять, что это часть нашей истории, в которой многие не отдавали себе отчет. Он их разбудил.

Порой мы с Янеком ссоримся и отдаляемся друг от друга, не звоним, не разговариваем. Порой можем напиться так, что Янек потом несколько месяцев не прикасается к алкоголю, хотя, как известно, если пьешь в хорошей компании, похмелья не будет (смех). Одно точно — это друг на всю жизнь, и я никогда не перестану благодарить судьбу за то, что она нас свела. Потому что это хороший человек. Хороший с головы до пят.

Барбара Торуньчик

Главный редактор журнала «Зешиты Литерацке»

С Янеком я познакомилась в Клубе искателей противоречий,