Через пару дней Вадик вместе со своей подругой Надин вытащили Славку на обширную спортивно-оздоровительную программу. Сперва катались на лошадях, потом ели, потом парились в бане, потом снова ели. Стоял пронзительно-солнечный морозный день. Со снегом, как всегда, не сложилось, но все покрылось хрустящим синеватым инеем, изо рта шел пар. Немного задыхаясь от холодного воздуха, Вадик рассказывал Славке про комнату Любы и Павла, перегороженную побитым фанерным стеллажом с книгами, говорил, что там делать вообще нечего — а девочка такая славная, такая красавица. Ехавшая рядом Надин — единственная, чувствующая себя в седле более чем комфортно, — сидела ровно, немного приподняв подбородок, отчего ее улыбка казалась еще более презрительной, а выражение лица — надменным. Сделав короткое движение бедрами, она умчалась рысью вперед.

Договорились, что соблазнять Любу будет Слава, а Вадик, с позиции подружки мужского пола, займется регулировкой возможных бурных реакций и направлением их в созидательное русло необходимых изменений в ее несчастной жизни.

Выманить Любу на свидание оказалось, несмотря на вроде бы очевидную легкость, делом проблематичным. Слава звонил ей, чтобы узнать, как продвигается работа с книгой. Люба говорила, что все отлично, она укладывается в график, проблем никаких нет. А Вадик рассказал, что, когда за ним закрылась входная дверь и в захламленном узком коридорчике еще витал едва уловимый аромат «Lolita Lempicka», Люба, нерешительно улыбаясь, ступая медленнее и тише, чем обычно, прокралась в закуток возле балконной двери, где на низком пуфике перед журнальным столиком сидел ее муж, сосредоточенно листающий страницы своей книги на выпуклом мониторе.

— Паша, — сказала она, хотя у них было не принято обращаться друг к другу прямо по имени (ласкательных имен тоже не было, но они как-то обходились личными местоимениями), он не оборачивался и не перестал прокручивать рябую нечитаемую ленту книжных страниц, поэтому Люба продолжила: — Я взяла работу на дом, по-моему, это просто отличное предложение, это вместо газет. Мне нужно будет набирать на компьютере то, что написано в этой книге.

Павел сказал, что его это все не касается, так как компьютер будет занят всегда. Тогда Люба, готовая к такому ответу, не переставая улыбаться, села на стопку книг у журнального столика, касаясь мужа голыми коленями, и сказала, что она, конечно же, будет работать тогда, когда он спит. Что она все рассчитала, что человеку для полноценного сна требуется восемь часов — а это как раз полноценный рабочий день, по которому и рассчитывался норматив ввода данных в тысячах символов.

— С пробелами… — добавила она с меньшим энтузиазмом, глядя, как густые черные брови Павла нехорошо подымаются ко лбу, выводя там четыре кривые глубокие морщины.

Он сказал, что свой компьютер никогда никому не даст, что есть вещи, например зубная щетка, или носовой платок, или трусы, или женщина и так далее, которые никогда не даешь никому в пользование. То же и компьютер со всей работой.

— А что же мне тогда делать? — растерянно спросила Люба, обнимая его, кладя голову ему на плечо.

— Думай сама, я тебе не советчик, — ответил Павел, обнимая ее в ответ.

И Люба, абсолютно счастливая, пошла искать компьютер и, проявив чуть больше настойчивости, чем обычно, была вознаграждена списанным из офиса мужа одной из мам на площадке, вполне работоспособным устройством (правда, без CD-привода), которое Павел сам разместил на двух сдвинутых вместе стульях (письменный стол был прочно завален нужными ему книгами, чертежами и вырезками из газет).

Работа продвигалась значительно труднее, чем Люба могла предположить, потому что, во-первых, Алина находилась в таком противном возрасте, когда ребенок только научился ходить и носится по квартире, совершенно ничего не соображая, падает, сбивая все на своем пути, плачет, всюду сует свой нос и требует внимания каждую секунду своего бодрствования, которое занимает большую часть светового дня. Работать после Алинкиного засыпания оказалось настоящей пыткой, потому что к вечеру ужасно болела спина, и, сидя на полу у стульев с компьютером, с клавиатурой на коленях, можно было выдержать максимум час. К тому же страшно, до тошноты хотелось спать. А во время короткого дочкиного дневного сна всегда накапливалась масса дел по дому, откладывать которые тоже было нельзя.

Со Славиным курьером Вадиком они общались, встретившись в парке напротив торгово-экономического института на Киото. Вадик, сочувственно вздыхая, спросил, почему она вообще так вцепилась в этот заработок, неужели нельзя обойтись меньшей кровью. Любино лицо озарилось непонятным вдохновением, глаза блеснули, и она с гордостью, чуть смущаясь, призналась, что за квартиру большие долги, что хочется жить так, как Таня с Васей, у которых идеальная семья, а в основе всего в этом ужасном мире лежат деньги. А свойство денег таково, что они не даются в руки просто так — тут Люба горько усмехнулась, выдержав небольшую паузу. Поэтому просто нужно очень много работать, тогда будет результат, потому что, с другой стороны, любой труд вознаграждается. Вадик тоже повздыхал, соглашаясь, а потом спросил про мужа, согласен ли он с этой теорией.

Про мужа Люба могла говорить часами. Дело в том, что Павел, оказывается, невероятно талантлив, таких людей вообще не осталось, всех сгноили в сталинских лагерях, всех перестреляли, поистребляли (Вадик понял, что в ней говорит голос мужа — даже интонации слегка изменились). А те, кто остался, вынуждены копать картошку, разгружать вагоны, работать тупыми клерками, зарывая свой талант в землю. Потому что им нужно есть. И по большому счету, если взять две единицы — Любу и Павла, живущих вместе, то нет ничего прекраснее, чем возможность дать ему закончить дело всей своей жизни под прикрытием ее нежного широкого крыла.

— То есть из нас двоих больше толку получится от него, я-то умею что делать… есть я, нет — все равно после себя только детей оставлю, — сказала Люба, — но я ничего, я справлюсь — я вон какая сильная. И еще одного ребеночка рожу, и все у нас будет хорошо! Вадик быстро попрощался с ней, шел как в тумане по зимнему серому парку, в мусоре и лужах, мимо гудящей трассы, под пересекающими массив вышками ЛЭП, не чувствуя холода в покрасневших ушах. Сев в машину, он положил лицо на руль и почувствовал, что сейчас заплачет.

Славка почти заплакал во время несостоявшегося первого свидания. Он не смог придумать ничего более оригинального, чем, созвонившись, якобы узнать, как продвигается работа, попросить ее спуститься во двор за авансом. Люба очень удивилась, ведь еще никто не видел результата, верили на слово. Она спустилась — в дубленке поверх спортивного костюма, — радостно улыбаясь, стала заглядывать в окна его джипа.

— Люба, садись, — сказал Слава, кивая на переднее сиденье, — садись, нам надо поговорить.

Какая-то тень мелькнула на ее лице, но Люба покорно села и захлопнула дверь.

Он начал говорить об истории и философии, Люба почувствовала облегчение, было видно, как расслабляется ее тело: места, что соприкасаются с кожей сиденья, пальцы, теребящие изнанку потертой дубленки, лицо и шея. Важно было смотреть на нее не так, как он обычно смотрит на женщину, а вести себя как закомплексованный зануда, срывающийся на единственной дуре, поверившей в него. Потому что Люба могла, без сомнения, послать и матом и действовать с ощущением той же острой необходимости, правоты — как она бьется за копейки для обеспечения семьи. «Самое главное, — предупреждал Вадик, — что ей это на самом деле очень нравится».