навстречу ей свинья здоровенная. Под ноги прямо кидается, чуть ли не за ногу норовит ухватить, колодиной на пути ложится.

А тут, на счастье, как из-под земли, баба Варя появилась с корзиночкой своей неизменной, какими-то корешками наполненной.

– Ты, однако, девонька, ко мне спешишь? – спрашивает.

– Да, – задыхаясь от скорого шага и вдруг поднявшегося упругого встречного ветра, отвечает Светлана. – Да только вот чья-то свинья мне никак дороги не дает.

– А нет здесь никакой свиньи. Привиделось тебе. Или чурку за нее приняла? – улыбнулась баба Варя.

Смотрит Света – точно, чурка здоровенная поперек дороги лежит. И больше ни души на всей пустынной узкой улочке.

Пока шли в конец пади, к домику старушки, и ветер постепенно стих, усмирился будто.

В чистенькой горенке затеплила баба Варя огонь в керосиновой лампе и что-то плеснула на теплую еще печку. Отчего зашипело сначала злобно, а потом приятный аромат по дому растекся. С предпечка баба Варя взяла кружку с теплым еще настоем какой-то травки и подала Светлане.

– Выпей, не бойся. Согреешься и успокоишься. А то вся дрожишь, как в ознобе.

– Баба Варя, а вы чего себе электричество-то не протянете? С керосинкой так и живете, – отпив несколько глотков отвара и почти сразу успокоившись, спросила Света.

– А с живым огоньком оно теплее как-то и радостнее, – отвечала та. – Ну, рассказывай, что приключилось, что тебя ко мне привело в таку пору.

Светлана все ей подробно пересказала.

– Плохо дело, девонька. То-то я недавно возвращаясь из лесу, видела на кладбище, да не у могилки мужа, мать подружки твоей, Ани Пасевич, Ксению. А внучка ее от старшего сына, которая с ней живет по убожеству своему, рассказала мне потом, что они с бабой какую-то малюсенькую бумажку, с ноготок мизинчика, в землю на могилке чьей-то зарывали. Наговор на тебя сделан смертный. Помереть можешь в ночь Ивана Купала, а до того высохнешь вся.

– Что же мне делать? – не своим голосом спросила Светлана.

– Я от тебя смертушку отведу, помогу тебе… Только, что бы я ни делала, ты слушай да молчи. Не перечь мне, не мешай даже мысленно.

– Можно подумать, ты с ними там сама была, – ухмыльнулся Кирилл.

– Ну, что за мужик! – опять всплеснула руками Надя. – В общем, что она там со Светланой делала. Как в баньку водила. Воск над головой в плошке плавила. Я рассказывать не буду, чтобы ухмылочки вот эти котячьи, – указала на Кирилла, – не видеть. Скажу только, что в конце всех этих действий баба Варя вдруг громко воскликнула: «Загад твой не на нее. – Она больно ткнула сухим пальцем в грудь Светлане. А на дочь твою!»

И, аккурат в июне, Светлана с Юрием и думать уже о том забыли – является к ним в дом мать Анны, вся в черном и седая. Говорит, что Аня умерла. Случайно, дескать, отравилась в общежитии уксусом. (И только после мы узнали, что умерла она от аборта, который в поздние сроки согласилась ей сделать какая-то бабка.) Такие вот дела…

А после того известия Юрий стал вдруг как-то усыхать вроде… Сначала-то просто грустный сделался. Потом компаний стал избегать. На гитаре играть забросил… (Злые языки поговаривали, что это от него Анька аборт делала.) И все сидел на лавочке под тополями, тихий такой, и на Байкал смотрел… Окликнет его Света – он ей улыбнется и словно тут же через мгновение забудет обо всем на свете. И снова нянчит какую-то свою затаенную боль и снова вдаль глядит, будто что-то очень важное вспомнить пытается. Возьмет его Светлана за руку, уведет в дом обедать. А он ест, словно не борщ перед ним его любимый, а лекарство, которое необходимо поскорее проглотить.

Поест, улыбнется виновато. И опять на лавочку, под тополя, будто магнитом его туда тянет… Так и зачах за один только год. Первенца своего от Светланы не дождавшись.

Она же после родов сына решила в город перебраться. Санитаркой там в больницу на окраине города устроилась.

Квартиру назад Порту сдала. «Не могу, – говорит, – в ней жить, словно давит меня там что-то…» Мебель всю родственникам раздала. Стенку, которую им Порт на свадьбу подарил, матери моей наказала забрать…

За этой стенкой, когда отец ее разбирал, мы и обнаружили, длинный такой, черный локон.

Бабки говаривали, что Ксения его у мертвой Анны срезала, потому что такой длины волосы только у нее, да у матери ее были…

– Тебя, Надежда, послушать, так, выходит, одни колдовки в поселке нашем живут, – вновь неохотно встревает в разгоряченный воспоминаниями разговор Нади Кирилл, явно тяготясь затронутой темой.

– Нет, не только. Есть и просто вредные старушонки, которые наговоры разные знают и могут порчу навести на человека, скотинку ли…

Соседку нашу Петровну вспомни! И коровку нашу Розочку.

– С этим соглашусь, – после короткого раздумья бросает Кирилл. И, уже обращаясь ко мне, продолжает:

– Действительно зловредная такая тетка эта Петровна. Жадная – страсть. И все ей мало, все еще чего-нибудь норовит схватить. Хотя все вроде в дому в полном достатке, да и мужик ейный справный, непьющий. Детей вот, правда, у них нет. У Петровны по молодости-то все выкидыши, говорят, были от надсады послевоенной, когда она кочегаром в котельной работала. Уголек лопатой в топку бросала. Может, от того и озлобилась после на все и на всех.

Я-то ее молодую не знал, говорят, веселая была. Помню ее уже теткой, с глазами завидущими. Как у кого что увидит новое – ей такое же подавай! Хоть из-под земли вырой. Машинку стиральную, телевизор, холодильник, мотоцикл ли.

Видно, позавидовала она и Надежде, что коровушка у нее, первородка, ведерница была.

Надя ее после отела только раздаивала еще, а та уже по четырнадцать литров молока давала…

– А я еще и не знала, как путем доить-то коровушку. До этого скотинку рогатую никогда не держала, – подключается к разговору Надя. – А вымя у Розы тугое такое было. Руки после дойки прямо отваливаются. А тут соседушка мне вазелину, смазывать вымя для мягкости, к вечерней дойке прямо в стайку приносит.

– На, – говорит, – Надюша, смажь соски коровке – полегче будет доить.

Я попробовала – действительно легче. Она мне баночку с вазелином и оставила. А через некоторое время молоко у моей кормилицы почти пропало. Литра два в день стала давать вместо ведра-то. Пришлось ее, жаль мою, продать.

– Причем вечером, когда гонишь, бывало, корову из стада, если у Петровны калитка или дверь в дому открыта, – вновь заговорил Кирилл, – Роза встанет, как вкопанная, и хоть ты