class="p1">Понятно, что и у Ширала, и у Нурмат имелись мысли по поводу своего «я», но когда Лурия спрашивал их об их характерах, и тот, и другая, судя по всему, в первую очередь думали о ситуации и поведении. То, что они могли бы иметь определенное мнение о своем внутреннем мире, оказалось для них, по всей видимости, абсолютно чуждой идеей. В наши дни разница между культурами тоже заметна. Так, некоторые социально-психологические эксперименты продемонстрировали, что американцы склонны к категоричным суждениям о чужих человеческих качествах, тогда как китайцы, японцы и корейцы больше склонны понимать себя и других, исходя из ситуации и поведения[303].

Это очень существенная разница. Мы видели, что в XIX веке люди могли тревожиться из-за опыта мастурбации, учитывая все сопутствующие риски этого занятия. Но страх быть половым извращенцем – изобретение позднейшего времени.

Где корни этого страха перед быть?

Европейские врачи забеспокоились по поводу того, что вскоре будет считаться эпидемией, почти 300 лет назад. Ее можно было бы назвать эпидемией тревожности, но с тех пор сменился не один медицинский термин для описания разных видов беспокойства. Долгое время доминировал термин нервозность, предложенный британским врачом Джорджем Чейном. Разные варианты этого диагноза были представлены в книге «Английская болезнь» (1733 г.)[304].

На Чейна, как и на большинство его современников-врачей, повлияло Декартово восприятие человека как механизма. Поскольку в Декартовой дуалистической модели душа имела божественную природу, рассуждать о душевных болезнях было неуместно. Главный вклад Чейна заключался в популяризации идеи о том, что причина душевных расстройств находится в нервах. Отголоски этой идеи слышны и в наши дни, когда мы говорим о «нервозности» и «неврозах».

Чейн предлагает общественности и медицинский повод обеспокоиться насчет беспокойства.

«По моему мнению, из всех несчастий, от которых страдает человек и которые в этой юдоли скорби имеют отношение к человеческому телу, – писал он, – нервные расстройства в их крайнем проявлении являются самыми прискорбными и, безусловно, самыми ужасными»[305].

Выводы Чейна распространялись не только на нервные волокна отдельного человека. Проблемы с нервами были вызваны не только случайным износом человеческого механизма. Социальные условия, в особенности рост благосостояния, распущенный образ жизни, активное потребление и чрезмерная склонность к размышлениям привели к тому, что нервные расстройства стали встречаться гораздо чаще, особенно у представителей английского высшего общества.

По словам Чейна, нервозность распространялась, как эпидемия. «Нервные расстройства беспокоят в Англии почти треть всех больных», – писал он. Вероятно, это первая оценка психиатрических болезней как имеющих характер эпидемии[306].

Существование эпидемии неврозов подтвердили еще несколько врачей XVIII столетия. В голландском Утрехте даже провели конкурс рассуждений на тему «Причины, по которым нервных расстройств в нашей стране становится все больше».

«Можно без колебаний утверждать, – констатировал позже один врач, – что в начале девятнадцатого столетия нервные расстройства стали таким же обычным делом, как повышенная температура».

Одновременно с эпидемическим нарастанием тревожности разных видов происходит изменение во взглядах на жизнь человеческой души. Поскольку от безумия страдают вполне дееспособные граждане, особенно представители высшего общества (у них чувствительные нервы, они крайне уязвимы к такого рода заболеваниям), ясно, что весь человек целиком не может впасть в помешательство. Люди, склонные к неврозам, мономаниям и фобиям, все же дееспособны. Они могут жить в меблированных комнатах, чаще всего в состоянии работать и иногда, благодаря своим достижениям, входят в историю. Поэтому врачи того времени подчеркивали, что расстройство ума затрагивает лишь часть человеческого механизма.

С появлением психоанализа это предположение обретает теоретическое обоснование. Во времена Декарта в фокусе находилось человеческое тело; психоанализ сместил фокус на более динамичное «бессознательное» (термин, имевший хождение в психологии задолго до того, как Фрейд популяризировал его благодаря своим непревзойденным толкованиям). Но какую бы отправную точку – тело или душа – мы ни избрали, в этой точке рождается двусоставный индивид. «Частично помешанный» индивид, как выразился бы французский врач Филипп Пинель, и, что еще важнее, индивид, чье здоровое «я» способно рассуждать о своем больном «я».

В этой же точке возникает понимание индивида, которое лишает значения окружающий этого индивида контекст. Тот факт, что у множества людей за такое короткое время могут возникнуть одинаковые расстройства, конечно, требовал анализа общественных механизмов, и врачи первыми начали изучать проблему тревожности. Но когда психология принимается делить индивида на разные пласты сознания, изучать анатомию личности, когнитивные схемы и нейротрансмиттеры, внутренняя вселенная человека становится настолько обширной, что окружающее его общество не умещается в анализ (если только в качестве «стрессогенных факторов»). Все еще в шляпе волшебника, способного управлять рисками, но уже на территории, покрытой извилистыми спиралями рефлексии – мыслей о мыслях, чувств по поводу чувств, – человек учится обращать пристальное внимание на то, что у него внутри, и контекст жизни делается для его самочувствия не таким уж важным.

Одиночество вдвоем

Анни никак не может понять, почему психоаналитик так и не спросила ее о самом очевидном: о ее одиночестве.

– Что в этом сложного? Я была одинока. Об этом знали, но никогда не спрашивали почему.

Все объяснялось просто. Анни любила своих родителей. Ей с ними было хорошо. Они были ее самыми близкими людьми, а она – их единственным ребенком. Но они жили в квартире площадью всего 40 квадратных метров, и поэтому Анни не приглашала друзей домой. Ей не хотелось, чтобы ребята увидели, как она живет, и не хотелось, чтобы они спрашивали, почему ее родители не работают.

Потому что все обстояло именно так. Родители Анни сами были не в лучшем состоянии. Вечно подавленные, они часто испытывали настолько сильную тревожность, что целыми днями шагу не делали из квартиры. Анни хорошо представляла себе, как это больно. Она знала, как грустно сидеть в приемной психиатрического отделения, когда кто-то из родителей на приеме у врача. Она слишком хорошо сознавала, как трудно дать приемлемый ответ на вопрос, чем ее родители занимаются целыми днями.

В пять лет Анни пообещала себе, что защитит своих родителей от мира, который, судя по всему, не желает им добра. Она защитит их от стыда. Защитит их от расходов. Не станет проситься в кино или цирк, не станет ходить к другим детям на дни рождения, потому что не исключено, что тогда от ее родителей будут ждать ответного приглашения.

Храня лояльность родителям, Анни усугубляла собственное одиночество. Психоанализ помог ей оборвать последние социальные связи, которые у нее еще оставались. Когда психоаналитик упомянула о «комплексе Электры» (психоаналитический тезис о «дочери, испытывающей сексуальное влечение к своему отцу»), яд проник и в