Многое указывает, что Ницше узнал об этой унизительной, хотя и ведшейся из лучших побуждений, переписке. Некоторые исследователи его творчества отмечают, что эстетические разногласия, вероятно, были не единственной причиной, по которой дружба Ницше и Вагнера превратилась в неприязнь.

Из симптомов, описанных врачами вроде Вретлинда, явствует, что именно в течение долгого времени было, вероятно, наиболее очевидным риском, связанным с мастурбацией: риск впасть в беспокойство. «Онанизм порождает в них настоящую, сильнейшую ненависть к себе, – пишет Вретлинд о своих пациентах. – Их меланхолия часто столь сильна, что они ничего не хотят, кроме как избавиться от бремени жизни»[286].

То, что вчера считалось погибелью, сегодня – добродетель: в 1968 году мастурбация как патологическое поведение была исключена из Американского диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам. В наши дни медики единодушны: это здоровое и безопасное занятие (не в последнюю очередь потому, что практикующий избегает всевозможных венерических заболеваний). Эпидемиологические исследования показывают, что мастурбация может укреплять иммунную систему, а у мужчин снизить риск рака простаты (такой эффект, согласно упомянутому исследованию, наступает при не менее чем 21 эякуляции в месяц)[287].

Способность риска расколдовывать мир вплоть до территории самоубийства не обязательно должна корениться в реальности. Образы и нарративы остаются активными составляющими, даже когда мы задумываемся о вполне реальных рисках, вроде того, что далеко зашедшее ожирение может привести к смерти или что ребенок может умереть от какой-нибудь болезни.

Все может быть иначе. Тот факт, что мы выявили риск и решили что делать, вовсе не означает, что он непременно обрушится на нас всей тяжестью. Позволить риску «одержать верх» – это куфунгисиса, болезненное многодумание; это увязание в контрафактном мире мыслей ценой отказа от реального здесь и сейчас.

Здесь кроется и связанное с риском освобождение.

Вопросы о том, чего мы хотим от жизни, заменяются риском как необходимостью. Наша собственная воля упраздняется. Нам больше не нужно думать. Особенно очевидно это проявляется в сфере политики.

Риск в политике

В 1944 году, вскоре после освобождения Парижа, Жан-Поль Сартр так изложил свои мысли по поводу Второй мировой войны в американском журнале The Atlantic: «Никогда мы не были свободнее, чем во время немецкой оккупации»[288].

Мысль Сартра состояла в том, что оккупация освободила французов от необходимости раздумывать над собственной жизнью. Единственно правильным делом стало сопротивление, привлекшее под свои знамена всех мыслящих людей. Оккупация оказалась тем внешним обстоятельством, которое позволило сосредоточиться на практических аспектах действия. Не столько на зачем, сколько на как.

В жизни все бывает так просто лишь в исключительных случаях. Мы далеко не всегда с уверенностью можем сказать, что правильно, а что нет. Нормы или вообще отсутствуют, или они противоречат друг другу. Наша воля крутится, как стрелка компаса на Северном полюсе. Мы вынуждены продвигаться наугад и сталкиваемся с неопределенностью, которая иногда длится всю жизнь.

Чтобы выдержать эту неопределенность, нужны силы. Нужна способность жить в условиях, при которых нет ничего конкретного. Но как быть человеку, не сумевшему прокачать этот навык?

По той же причине, по какой структурированная среда на рабочем месте может ощущаться как менее напряженная по сравнению с хаосом семейной жизни, почти все политики сейчас ищут внешнюю необходимость – что-то, что будет подталкивать решения в определенном направлении. Удивительно, но наши представления об идеальном обществе нечасто оказываются темой политических дебатов. Нет, политика в наши дни больше занята попытками не дать какой-то области жизни полететь ко всем чертям. В результате чистилище, которое уже имеет место на земле, редко обсуждается с тем же пылом, с каким обсуждаются вероятные будущие катастрофы.

Но и тут возможна альтернатива. Тема этой книги – то, как мы себя чувствуем, – тоже может способствовать изменениям. Тот факт, что каждый шестой человек в США и Швеции принимает тот или иной психотропный препарат, а многим другим просто плохо, мог бы стать главной темой политических дискуссий. Да, некоторые политики подчеркивают, насколько важно сделать психиатрическую помощь более доступной, но и только. Однако вопрос о том, почему люди вообще так плохо себя чувствуют, странным образом не обсуждается.

Несколько лет назад было сделано открытие, касавшееся психотропных препаратов; и в тот раз политики действовали решительно. Поскольку и седативные средства, и антидепрессанты проходят через человеческий организм и в конечном итоге попадают в грунтовые воды, группа шведских ученых сочла уместным изучить, как концентрации лекарств, обнаруженные в ручьях и реках, влияют на обитателей водоемов. Выводы оказались поразительными. Даже при низких концентрациях противотревожного препарата оксазепам[289] окуни становятся не в меру самоуверенными и жадными, а антидепрессанты типа циталопрама[290] лишили трехиглую колюшку и рыбок данио аппетита и плохо сказались на способности к размножению[291].

Правительства всего мира вкладывают в решение этой проблемы много средств. И дело даже не в том, что люди, судя по всему, чувствуют себя настолько плохо, что нуждаются в медикаментозной поддержке. Если существует риск того, что у животных нарушится свойственное их виду поведение, под угрозой оказывается уже равновесие экосистемы. Перед лицом такой катастрофы политики могут действовать исходя из требований, обусловленных опасной ситуацией.

В этом и есть суть политики, основанной на учете риска: всегда видеть в будущем худшее.

Дисбаланс экосистемы угрожает биологической основе нашего существования. Никто не сомневается, что предотвратить надвигающуюся экологическую катастрофу крайне важно. Но тот факт, что людям плохо – это катастрофа, которая уже произошла, и с этой катастрофой мы, по-видимому, можем жить. Поэтому сейчас в центре внимания – предотвращение грядущих бедствий: строительство очистных сооружений поможет удалить медицинские препараты из питьевой воды[292].

Независимо от дебатов и того, какой вопрос обсуждают находящиеся у власти политики, аргументация, в соответствии с принятой сейчас практикой, была направлена против риска. Политика стала, по выражению немецкого философа Юргена Хабермаса, «негативной». Она – средство исправления постоянных (как кажется) системных багов. Контрафактное мышление, вопросы о том, что могло бы быть, – дальше дело не идет.

Мы способны представить себе множество путей, которые могут привести к краху общества, но когда мы пытаемся представить себе, как может выглядеть более развитая демократия, воображение нас подводит. В этом суть так называемой «постполитики» – бюрократизированного управления тем, что есть. Так как управление рисками сводится к предотвращению будущих несчастий, политика становится фундаментально консервативной[293].

Новым здесь является не столько существование этой консервативной политики, сколько ее всеохватывающие масштабы. Раньше политике, учитывающей риски, бросала вызов политика, не боявшаяся рисков, что в значительной степени