– Может, лучше все-таки сообщить в милицию? Давай я выйду на связь с Беляковым, он быстро подключится и задействует кого надо. Так тоже нельзя – сидеть сложа руки.

– Он же предупредил: никаких контактов. Иначе его убьют. Разве ты забыла это? Я не могу рисковать жизнью Мишки. Даже не вздумай говорить об этом.

И она повесила трубку.

Я подавила вздох, так как поняла, что спорить с Динкой в этом плане бесполезно. Она – человек упертый, как решила, так и будет. Она переживает за Мишку и поэтому боится, что о контактах с милицией станет мгновенно известно его похитителям. У меня была другая точка зрения. Я считала, что мы просто теряем время. И вряд ли те, кто держит Мишку, планируют отпустить его подобру-поздорову. Ничего не делая, мы, наоборот, играем бандитам на руку.

По большому счету, мне было даже страшно подумать, что будет с Динкой, если Мишка не вернется. Она так привыкла жить в браке, ей был нужен этот статус, эта уверенность в себе, что я не представляла, как все повернется в случае плохого конца.

Мишка влип в эту историю по уши. Он был свидетелем какого-то преступления и стал опасен. Но с другой стороны, отпускать его – тоже очень опасно. И похитители не могут этого не понимать. И кто убил Еромолаеву? Она была в курсе Мишкиных дел. Ее убили, а его похитили? Или в тот вечер они не встретились? А может, эти два происшествия никак между собой не связаны? Убийства, которые происходили в клубе, и Мишкино исчезновение. Хотя в это верилось с трудом.

Голова шла кругом. Но какой смысл держать Мишку где-то? Проще убрать и все. Нет человека – нет проблемы. А тот звонок нужен был для того, чтобы выиграть время. Мишку заставили сказать, чтобы мы не обращались в милицию. У Динки связаны руки, а у отморозков – полная свобода действий. Мы же не знаем их план до конца – мы сидим и ждем чего-то. Как у моря погоды. А они действуют. И жертвы множатся.

Наверное, Людмила Писарева вычислила убийцу и стала шантажировать. Но она не поняла, насколько это опасно, и вскоре ее убрали. Но почему не взяли деньги? Не нашли? Или оставили специально?

Потом позвонил Эрнст Кляйнц.

– Как дела?

– Никак.

– Я могу тебе помочь?

– Не надо.

И я нажала отбой. Все эти муси-пуси сейчас меня жутко раздражали. Я была загнана в угол, и мне следовало разобраться в этом деле.

Глаза слипались, голова была тупо-тяжелой, и я решила еще соснуть пару часиков. Я поставила будильник и ровно в два часа дня оторвала голову от подушки. У меня было чувство, что я упустила что-то важное. Но вот что?

Голова шла кругом, и я решила убраться. За всеми этими событиями я давно не убиралась в квартире. Аккуратистка я была еще та и терпеть не могла, когда пыль легкой перхотью покрывала предметы, а на полу появлялись серые разводы. Даже окна я мыла не как положено – два раза в год, а четыре. Я любила, чтобы у меня все сияло, сверкало и блестело.

Около ножки стола я неожиданно увидела черную пуговицу с серым ободком. Такая стильная ненашенская пуговица. Взяв ее в руки, я стала вспоминать, чья она. Точно не моя. И тут я вспомнила. Это была пуговица Игоря! Но как она сюда попала? И главное: когда? В голове бурлило и шумело, как после выпитого шампанского, мысли скакали, и я не могла ни на чем сосредоточиться.

Неожиданно я выпрямилась и заревела. Я ничего не могла понять и окончательно запуталась. Он специально приехал, чтобы позлить меня и потрепать нервы. Он – такой, ему лишь бы свое самолюбие тешить. Сидел бы и сидел в своей Германии. Какой черт его сюда принес?

А ведь я даже не знаю толком, зачем он сюда приехал, подумала я. Не меня же повидать, в самом деле? А к его предложению выйти замуж и вовсе нельзя было относиться всерьез. Это он так изящно лапшу мне на уши вешает. У Игоря был ключ от моей квартиры еще с той самой поры, когда мы были вместе: я дала ему ключ, и он сжал его в кулаке. Это я помню – его смеющиеся глаза и мой ключ у него в руках. Я думала, что он его уже давно выбросил. Оказалось – нет, он хранил его все это время и побывал у меня в квартире, когда меня не было. Зачем?

Я выпрямилась, положила пуговицу на стол и пошла на кухню.

Игорь долго не подходил к телефону, наконец я услышала:

– Алло!

– Зачем ты приезжал ко мне? – холодно спросила я.

– Когда?

– Не прикидывайся, что ты ничего не знаешь, позавчера. Я нашла твою пуговицу под столом: она не могла появиться просто так.

– Наверное, я потерял ее, когда был у тебя.

– Нет, – поспешно выкрикнула я. – Ты не мог ее потерять тогда. Я бы заметила. Я подметала пол после тебя и не видела никакой пуговицы.

Пауза была как ледяной душик.

– Пожалуйста, не выдумывай ничего. – И повесил трубку.

Я стояла с трубкой в руках и слышала частые гудки. Игорь – в своем репертуаре: придуряется, ерничает, он всегда мастерски умел уходить от ответов на важные вопросы. Как теперь. Сотовый выскользнул из рук, и я едва успела его поймать. Мне надо взять себя в руки и успокоиться. Иначе я взорвусь.

Я набрала телефон Панина. Голос был сонный, как будто бы его только что разбудили.

– Дима, ты спишь?

– Почти.

– Какие новости?

– Пока никаких. Еще ничего не удалось узнать. Как только что выясню, перезвоню.

– Дим! Ты там старайся. Время поджимает.

– Все понимаю. Не маленький, – недовольно пробурчал он и повесил трубку.

Следующий день прошел в бестолковых хлопотах. Я все время порывалась позвонить Игорю и спросить, зачем он приезжал. Пропавшая флэшка не давала мне покоя, как и слова Эрнста Кляйнца о том, что это сделал кто-то из своих, близких. Динка? Игорь? Похоже, он зрил в корень, и мне остро не хватало его советов, и серый свитер все время всплывал из памяти. Хотелось позвонить и попросить приехать. Но я понимала, что просто так попросить его нельзя. Он хочет мне помогать, рассчитывать на какое-то место в моей жизни – то есть на то, что в данный момент я ему никак не могла предоставить.

Я слонялась по квартире, пару раз выходила в магазин, позвонила Ромке Белякову, и мы с ним поссорились, он на меня наорал и сказал, чтобы я вообще оставила это дело в покое. Для этого есть милиция, и пусть она разбирается, а я, если не хочу неприятностей на свою задницу, должна сидеть тихо и никуда не высовываться. В довершении всего позвонила маман и сказала, что она воспитала дочь-хамку, которая до сих пор не приехала к матери и не поздравила ее с Новым годом, кстати, давно прошедшим. Она сидит без денег, без лекарств. «И без коньяка», – мысленно добавила я про себя.

– Когда ты приедешь? – трагическим голосом вопросила она. – Ты понимаешь, это в конце концов уже неприлично и переходит все рамки. И Олимпиада Петровна говорит…

– Мам! – я поморщилась, как будто у меня болели зубы. – Мне абсолютно начхать, что там говорит твоя Олимпиада Петровна. Ты бы поменьше ее слушала.