Это Бредун заставил меня все время носить нож. Он сам привязал к ножнам две тесемочки и подвесил их мне на шею, строго-настрого приказав не снимать даже в постели.

– Тепло ему нужно, – загадочно сообщил Бредун. – Живое тепло, и чтоб капусту ни-ни…

Нож на удивление уютно примостился у меня за пазухой и по ночам маленьким зверьком лежал рядом. Я спала, видела сны, а когда просыпалась – ножны зачастую были крепко зажаты у меня в руке, и спокойная сила бродила в сонном теле.

А днем меня иногда знобило. И к вечеру – тоже. Иоганна поила меня горькими отварами и настойками, Йорис подарил меховую безрукавку, и я надевала ее по вечерам. Мы гоняли чаи, Иоганна все чаще заговаривала о приближающихся родах, старик хмыкал в бороду, а потом я шла спать.

И видела сны.

Так текло время в постоянном ожидании чего-то…

Я – мальчишка. Это обидно и неумолимо, как понимающая улыбка Бакса.

Впервые я понял это, когда испугался пришествия Боди.

Я стоял в десяти шагах от того страшного, что творил Бакс, в животе ворочался кусок тающего льда, и руки тряслись от ужаса и непонятной тяжести.

Потом я обнаружил, что до сих пор держу Черчекову тяпку – но это уже потом, когда Бакс говорил мне разные успокаивающие слова.

– У каждого свое оружие, – говорил он, – просто его надо сперва найти. Например, кому-то человека застрелить – раз плюнуть, а вот ножом ни в какую… Только представит себе, как лезвие в тело входит, как кровь ему на одежду выплескивается, как руку надо рывком назад, – все, пиши пропало. Или саблей – запросто, а дубиной или топором – ни за что. У каждого свое оружие, Таля. Иному умереть легче, чем убить, и это тоже – оружие…

– А ты? – всхлипнул я, и Бакс осекся, нахмурился и замолчал. – Ты же не выбираешь!

– Я сам – оружие, – непонятно и глухо ответил он. – Не приведи бог кому другому…

Я выронил тяпку и побрел в дом.

Я – трус. Вила специально не позвала меня, когда они стали хоронить убитых Боди, но я пошел сам – что я хотел доказать самому себе? – и ворочал твердые, как поленья, трупы, внутренне содрогаясь; помогал таскать тела к опушке, где мы вырыли большую яму, и долго стоял у засыпанной могилы, шепча слова, приходившие на язык неизвестно откуда.

Вила одобрительно поглядывала на меня и молчала.

Своих мы зарыли поодаль, и там я тоже постоял, сколько надо.

Вечером Вила учила меня раскидывать Сеть. Это было трудно – словно недавно ослепший человек учил прозревшего слепого от рождения видеть мир, – но я с третьего раза сообразил и вошел в нужный ритм.

Я чувствовал себя огромным пауком, нависшим над хутором, и нить за нитью невидимая клейкая паутина опутывала местность вокруг нас на полдня пути во все стороны. На северо-восток – почти до самого Переплета. Сначала было сложно отсеивать сигналы от настырного зверья и птиц, прорывавших паутину, но постепенно я настроился – тем более что посыл от приближающегося человека был бы совершенно иным по звучанию. А от Страничников – тем паче.

Бакс, выслушав мой рассказ о Сети, немного расслабился и прекратил бурчать, что «пора немедленно рвать когти». Черчек заявил о своем намерении идти в Ларь вместе с нами, Вила тоже кивнула с обреченным выражением лица, а Бакс минут пять думал и наконец согласился на уговоры старика обождать с уходом до очередного Большого Паломничества.

– Если уж шухер, – выразился Бакс в своей обычной манере, – так лучше чтоб при большом стечении народу. Авось не все тут раздолбаи, да и недолго ждать осталось…

Я тихонечко вызвал Вилиссу на крыльцо, оставив Бакса с дедом и Щенком Кунчем допивать заветный кувшин, поминая умерших.

– Вила, – сказал я без обиняков, – что надо, чтобы Даром – убивать?! Научи!.. Ну пожалуйста…

Она смотрела на багровые прожилки заката и не отвечала.

– Научи! – упрямо повторил я, чувствуя, что сейчас расплачусь, и стыдясь подступающих слез.

– Не могу, – прошептала она. – Не учат этому. Пока в тебе самом смерти нет – не сумеешь.

– Я уже умирал, – возразил я, – значит…

– Ничего это не значит. Нет в тебе черного света, а без него Даром убивать – убивать даром…

– А когда он во мне будет, этот черный свет?

– Ох, чую, будет, – пробормотала Вилисса, и я остался на крыльце один.

Лес стоял сплошной стеной, но краешек солнца слегка просвечивал из-за деревьев, и на миг мне показалось, что этот свет – черный.

Я – мальчишка. Впервые я понял…

Если я это понял, то, может быть, я уже не совсем мальчишка?

…Впервые я по-серьезному заговорил о Нем уже в городе, на базаре. А вспоминал до того – раз сто. Еще со Дня Чистописания, когда мы с Менорой наткнулись на этого странного паломника в Книжном Ларе. Там, в Ларе, он и исчез, после беседы нашей ночной. Сам я не видел, как и где он пропадал – утонул в Чистописании, не до того было, – зато другие кое-что видели, если не врут. А пускай и врут – иное вранье трех правд стоит.

Ведь слышал же в детстве своем незабытом то ли сказку, то ли пророчество о Нем – Том, Кто Возьмет на Себя! Слышал – да не верил. Сказка – она и есть сказка. Я уж и забыл ее почти, когда это случилось…

Помню, доча ко мне подбегает, глаза круглые, испуганной радостью лучатся; за рукав хватает: «Папка! – чуть не плачет в голос. – Там человек один… На себя берет!»

Я сперва не понял.

– Что, – спрашиваю, – берет-то?

– Все!..

Вот тут-то я сказку и вспомнил, будто вновь пацаном заделался.

Переночевал он у меня в хибаре, за житье-бытье покалякали – и небо над ним не разверзлось за дела Его окаянные, и Переплет не шелохнулся, комары – и те Его не больше, чем меня, кусали! А утром ушли мы с Менорой к Ларю, а Он заспался с устатку. И не виделись мы более. Пропал Он. В Ларь, сказывают, ушел. Вовнутрь.

И не вернулся.

Только так крепко мне это в душу запало, что стал Человек Знака Ах – охотник с Глухой заимки – не в ту строку становиться. Видно, подошло время, когда не всякое лыко в строку… Задумываться я невпопад стал, слова положенные говорить забываю, дела не все по обрядам вершу; а после и до того дошло, что в неурочное время на промысел отправился.