Отец стал обращать на меня внимание только тогда, когда, как он выразился при мне, я стал немного похож на человека. Но лучше бы не обращал.

Мое поступление на геофак он превратил в безобразное шоу. Сначала меня отговаривал. Он говорил, что я мямля и фантазер, что мне нужно идти не в геологи, а в литераторы (это слово он, кстати, произносил с презрением), что из меня, возможно, выйдет плохой писатель (слово «плохой» подчеркивал), но никогда не получится даже плохого геолога. Потом, когда я все-таки поступил, он сказал мне, что это было испытание на осознанность выбора своей судьбы. Потому что геология – это не профессия и даже не призвание. Это судьба. Но я уверен, что он лукавил. Он просто не хотел, чтобы на его факультете учился его сын. Он боялся – и справедливо, – что меня будут сравнивать с ним. Не в мою пользу, конечно. Он меня просто по-отцовски пожалел. Поэтому пришел на собеседование перед вступительными экзаменами, хотя коллеги убеждали его не делать этого, и при всех меня откровенно топил. Он смотрел на меня в упор, а я не мог поднять на него глаз, как Андрий на Тараса в повести Гоголя. Наконец не выдержал декан. «Платон Венедиктович, – сказал он, – вы задаете абитуриенту вопросы, на которые не знает ответы половина приемной комиссии, и я в том числе. То, что абитуриентом является ваш сын, не дает вам на это права. Пожалуйста, покиньте заседание и не мешайте нам работать».

Отец и ухом не повел. Остался сидеть. Молчал. Но молчал так, что лучше бы говорил.

Снимая рюкзак, вдруг чувствую, как же я смертельно устал. Ноги дрожат – это плохой признак.

Господи, но если я так устал, то что же ребята? Я вдруг понимаю, что гнал их вперед и вверх без единого привала. И если с кем-то случится сердечный приступ или полное бессилие от переутомления, это будет очень серьезной проблемой. И виноват в ней буду только я. Хальтер был прав. Мне не место в туризме.

Пытаюсь отыскать глазами группу – и не вижу. Что за черт, куда они могли подеваться?! И почему пейзаж вокруг так изменился? Снега подо мной стало как будто меньше, зато он лежит как огромный сугроб в ста метрах от меня у больших камней, которые туристы еще называют чемоданами.

Поворачиваю взгляд на скалу-жандарм[11], которая перекрывала нам путь на перевал. На ней скопился опасный снежный карниз. Я обходил ее строго вертикально, стараясь не подрезать снежный наст, чтобы не вызвать лавину. Смотрю на скалу, но не вижу больше карниза. И понимаю, что это был за хлопок.

Когда сильно устаешь на подъеме, то смотришь только себе под ноги, но и под ногами порой ничего не видишь, потому что глаза заливает пот. Ребята сбились с моих следов и уперлись в скалу. Карниз обрушился и вызвал небольшой, на мое счастье, оползень из мокрого, этой ночью выпавшего снега. Если бы снег был сухой, лавина летела бы до самой долины. Но и того, что сошло, было достаточно, чтобы утрамбовать пятерых людей в снежной могиле. Забить рты и носы так, чтобы они не смогли дышать.

Все эти мысли проносятся в моей голове примерно с такой же скоростью, с какой я, так и не сняв рюкзак, не бегу, а лечу по вырубленным мной в снегу ступеням вниз. Слышу, как бешено стучит сердце в такт непрерывно звучащей в голове фразе: «Ты убил пятерых детей. Ты убил пятерых детей. Ты убил пятерых».

Да, отец меня пожалел. Он понимал, что я пошел в геологи, подражая ему, и что ничего путного из этого не выйдет. Но в одном он ошибался. Из меня получился, смею думать, хороший писатель. Отец об этом узнать не успел. В девяностые годы, когда все сыпалось и профессора получали нищенские зарплаты, которые еще и задерживали месяцами, он без особых раздумий ушел в коммерцию, а потом в бизнес, то есть сделал то, на что не решился я под давлением Игумнова. Отец возглавил фирму по бурению скважин для дачников и зарабатывал очень приличные деньги. Стал ездить за границу, просто посмотреть мир. Маму никогда с собой не брал.

К тому времени я бросил геофак на пятом курсе, три года поработал простым рабочим на стройке, поступил в Литературный институт и переехал в Москву. У меня были свои проблемы, и в отношения родителей я особенно не вникал. Иногда, когда я приезжал на каникулы (я тоже из С., как и Вика, но из другого С.), мама тихо жаловалась мне на отца. Но чем я мог ей помочь? Все-таки однажды я попытался поговорить с ним по-мужски. Сказал, что нельзя обращаться так с женщиной, с которой прожил больше тридцати лет. Что он, в сущности, уже старик, а она еще сравнительно молода и по-своему привлекательна, и не боится ли он… Я нарочно говорил о маме только как о женщине, ни разу не напомнив, что она моя мать и мне больно за нее. Мне казалось, что такой чисто мужской разговор будет самым правильным в этой ситуации.

Он выслушал меня и засмеялся. «Никогда не жалей женщин, Кеша, – сказал он. – Никогда не вникай в их бабские проблемы. Поступай как нужно тебе, как хочется тебе».

На следующий день я улетел в Москву, а еще через день отца зарубили топором перед лифтом в нашем подъезде. Помню, меня это поразило: почему – топором, что за варварство?! Самое удивительное, что после того, как убийца раскроил ему череп и убежал, отец сумел встать, вызвать лифт, доехать до девятого этажа, нажать кнопку звонка и, когда мама открыла дверь, рухнул в прихожей, заливая пол кровью. Но «скорой» он уже не дождался.

После похорон на его счету в банке обнаружилась большая сумма. Значит, он не транжирил все деньги на поездки, для чего-то копил. Мама уверяла, что копил для нас. Не знаю. Но эти деньги помогли нам выжить в девяностые, помогли!

Мама после смерти отца стала ходить в церковь. Была абсолютной атеисткой и вдруг стала глубоко верующей. Однажды сказала мне: «Прости меня, Кешенька. Наверное, я была плохой матерью. Больше думала об отце, а не о тебе». Я улыбнулся: «Но это же хорошо, мам! Психологи говорят, если отец больше любит дочь, чем жену, а жена больше любит сына, чем мужа, это в будущем создает проблемы и для дочери, и для сына. Они начинают во всех мужчинах и женщинах искать подобие своих отцов и матерей. Они продолжают зависеть от них». Мама покачала головой, не соглашаясь со мной. И вдруг сказала: «В одном я могу перед тобой похвастаться, сыночек, – в том, что я родила тебя на Покров. Теперь Богородица хранит тебя». Я снова улыбнулся. «Вот и славно, – сказал я. – Не переживай!»

Не знаю, кто хранил меня и моих ребят в тот день, но когда я подбегаю к огромному сугробу возле камней, то сразу вижу часть рюкзака, торчащую из-под снега. От страха во мне просыпается исполинская сила. Выдергиваю первого участника группы, как пробку из бутылки. Я не понимаю, кто это, мальчик или девочка, потому что его или ее лицо облеплено снегом. Наотмашь бью его или ее по щекам, чтобы привести в чувство и заодно выбить изо рта и носа снег, мешающий нормально дышать. На мое счастье, это оказывается парень, и он быстро приходит в себя. В течение часа мы, двигаясь по альпинистской веревке, откапываем еще троих. Я успеваю подумать, что это была неплохая идея – заставить группу идти в связке. Впрочем, если бы я и сам пошел в связке с ними, они не попали бы под снежный карниз.